Олег Измеров
ЗНАЧИМЫЙ ФАКТОР
1.
... - Я не могу так сразу ответить... Мне надо подумать...
Рыжеватый свет далекого уличного газоразрядного фонаря падал на лицо Татьяны. Легкие ажурные снежинки оседали на темный мех ее шапки, выбивавшиеся непослушные каштановые волосы, задерживались даже на кончиках длинных ресниц.
- Я даже не ожидала, что ты решишься так вдруг это сказать... думала, мы с тобой просто встречаемся... то, что ты сказал, сделал мне предложение... просто раньше не была готова к этому...
- Завтра я буду уже в пути...
- Я буду ждать... я скажу, когда ты вернешься из Заполярья... береги себя, возвращайся... я жду...
... Ее высокий силуэт мелькнул в тусклом прямоугольнике подъезда - жильцы первого этажа вворачивали две лампочки последовательно, чтобы реже менять - и затихающая мелодия каблучков покатилась вверх по стертым бетонным ступеням. Эхо легких сапожек тридцать седьмого размера, облегающих капрон цвета майского загара, удерживало перед глазами знакомые черты, улыбку, голос... вдалеке захлопнулась дверь...
Еще никогда обратный путь до пятиэтажки общежития не казался Сергею одновременно таким коротким и таким бесконечным.
2.
Снег плывет навстречу. Кажется, что тепловоз рассекает его, как корабль волну. Плотная масса струится в луче прожектора , дробится на снежинки, которые расходятся широкими дугами, словно перевернутые буруны, пляшут перед наклоненными в нос - как волноотбойник у катера - лобовыми стеклами, струятся, огибая передние стойки кабины и, столкнувшись с невидимыми стенами воздуха по обе стороны тепловоза, стремительно улетают назад. Боковой ветер, разогнавшийся на беспредельной плоскости тундры, выводит соло на флейте краев стальных поверхностей кузова, гофр, оконных ниш…
Подгорающей яичницей на пульте зашипела рация. Заспанный женский голос сообщал бригадам о том, что из мест лишения свободы бежали двое опасных преступников, один предположительно вооружен.
- Поймают, - сказал механик, кладя руку на черный штурвал контроллера, чтобы упредить надвигающийся подъем. – Они только вдоль дороги бегут, по тундре нельзя бежать, там гибель. На дороге их и ловят.
Он набирал позиции медленно, отсчитывая в мыслях секунды пауз, чтобы дать разогнаться дискам турбокомпрессора, и чтобы рвущийся в цилиндры вихрь спрессованного лопатками воздуха смог без остатка принять в себя струи топлива; по изменившемуся пению турбины механик улавливал момент поворота штурвала, зная, что отрегулированная машина не ответит на это темным облаком выхлопа.
Помощник ничего не отвечал, вглядываясь в метельный поток. На кисти его виднелась лагерная наколка. "Остался работать после отбывания срока" - подумал Сергей.
Где-то он уже все это однажды слышал - мелодию из ритма тепловозных колес и соло тугого ветра, срывающегося с выступов кабины... Дежа вю, ложная память? Нет, это была какая то очень знакомая и уже не новая песня... действительно словно сочиненная колесами машины и северным ветром... ну да, точно, у нее вроде именно такое, немножко странное название было, кажется "Ветер северный, умеренный до сильного" или что-то в этом роде. Нет, она была не про машиниста, а как многие песни того времени - о простом и главном, с незамысловатыми, но почему-то точными и душевными словами:
"Знаю я, что все пути к тебе заказаны,
Знаю я, что понапрасну все страдания,
Только сердце у людей сильнее разума,
А любовь еще сильней, чем расстояния..."
Из динамика в фанерном ящике на пульте донесся щелчок, затем жужжание, и, наконец, осипший голос Александрова из вагона-лаборатории.
- Тепловоз!
- Тепловоз слушает.
- По ускорениемерам на тяговых двигателях идет перегрузка!
- Единичные выбросы или как?
- Или как! Постоянно перегрузка по каналам загорается!
Сергей ждал этого сообщения. Он знал, что это произойдет – еще раньше, когда утверждали программу испытаний, где отдельным параграфом были расписаны пределы измерений для каждого параметра. Он знал, что пределы назначены слишком низкими, и здесь, на живом пути, отличающимся чем-то непонятным от того, что был под Ряжском, Самаркандом или Майкопом, усилитель начнет резать вершины сигнала постоянно, портя чуть ли не каждый замер, – но у него были догадки, а не доказательства. Теперь есть факт. Как там у Щедрина – "Факт свершился и мы благодарим"? Есть факт, есть заготовленный заранее план действий. Обязанность руководителя испытаний – пытаться решать проблемы до того, как они появятся; только тогда их можно решить быстро.
- Пока замеров не будет, сейчас подойду в вагон!
Теперь надо договориться с механиком о короткой остановке по окончанию подъема, сразу за переломом профиля – там будет легче трогаться и нагнать скорость. По приказу МПС все расходы на испытания списывались по ремонтным статьям, но на такой загруженной однопутке ломать график задержкой состава на перегоне было бы непростительным свинством. Экономя драгоценные минуты, Сергей бросился в тамбур позади кабины, когда чугун колодок еще не закончил скрести по бандажам. Он открыл дверь, и ночь бросилась в его объятья колючими снежками метели и глухим дыханием четырех выхлопных патрубков, мерно и неспешно бивших дымным теплом в водовороты ледяной каши.
Сергей спрыгнул с лесенки на насыпь. Бежать по ней к вагону оказалось значительно трудней, чем это представлялось из кабины - сухой рыхлый снег, казалось, пытался заполнить все пространство, где его не сметали движущиеся части машины и вагонов; он сковывал движения, как будто приходилось идти вброд по стремнине реки с быстрым течением и илистым дном. Это и сбило с толку механика, до автоматизма знавшего время пробега мимо своего тридцатиметрового корабля по чистой щебенке; не успел Сергей миновать зачехленный квадрат жалюзи секции Б, как сзади послышался сигнал, "Фантомас" тут же лязгнул, и, ускоряясь, пополз вперед под вокальный дуэт турбокомпрессоров.
Порожняк под воркутинский уголь разгонялся скорее, чем составы, обычно трогающиеся со станции - положительный уклон и отсутствие ограничений, помноженные на желание бригады наверстать время, потерянное на остановку, помогали этому. По быстроте, с которой мимо Сергея проехала меловая надпись "Не расцеплять!", заботливо выведенная Александровым на задней кабине тепловоза, чувствовалось, что прыгать на площадку рабочего тамбура, дождавшись дальнего конца вагона, станет уже опасно - из-за скорости и вяжущего, словно путы, снега, можно сделать неверное движение, из-за которого ноги соскользнут с покрытого предательским ледком металла подножки и инерция тела затянет их под колеса. Сергей бросился на подножку нерабочего тамбура лаборатории, вынырнувшей из темноты сразу после задней кабины, подтянулся на поручнях и повернул ручку двери. Она оказалась запертой.
Обычно в опытной поездке двери обоих тамбуров не запирались - если не считать левой задней по ходу, заваленной углем - эта традиция появилась после того, как в семидесятых на испытаниях английского “Кестрела” один мужик целый перегон провисел на поручнях тамбура при температуре минус двадцать и самым тяжелым было потом отнять его от этих поручней. Здесь было еще градусов на тридцать ниже, и это делало совершенно неясным вопрос, что и в каком виде доедет. Состав быстро набирал ход, это чувствовалось по гулу катящихся колес, раскачиванию кузова вагона, по убегающему снегу под пятнами света из окон лаборатории. Сергей взглянул вперед - сквозь набирающий упругость и уже выдувающий слезы ледяной воздушный поток он увидел в свете прожектора надвигающуюся с его стороны решетчатую мачту. Назначения ее он понять не успел, зато заметил, что она стоит очень близко к рельсовому полотну и может оказаться даже негабаритным местом.
"Не думать о мачте. Думать только о ключе..."
На испытаниях он всегда и везде носил с собою трехгранник. Надо сунуть правую руку в карман... есть... теперь сильно сжать рукоятку ключа, чтобы не выпал из варежки... теперь к скважине... легко входит... поворот и тут же за ручку двери - поворот - дверь от себя - левой вбрасываем корпус внутрь вагона...
За спиной прошелестела мачта, отразив от себя эхо звенящего бега колес и лихорадочный стук то ли сердца дизеля, то ли его собственного сердца.
В синей коробке выстуженного тамбура, расширенного для обустройства мастерской за счет сноса одного из вагонных санузлов, царил какой-то почти домашний полумрак; неяркий свет лился сквозь стекло двери в салон, и через стенку хрипло ворковал магнитофонный Высоцкий.
Сергей отряхнул на железной площадке снег с больших и неказистых, но хорошо защищавших здесь от мороза фетровых ботинок, и вошел в длинный – в пять окон – салон двадцать седьмого вагона, специально выделенного для Севера.
3.
В салоне горело дежурное освещение. Настольная на пульте и общий полумрак. Повсюду белели косые полосы киперной ленты, придавая салону сходство с полевым госпиталем.
Киперной лентой в поездке привязывается каждый блок аппаратуры к полкам и столам, иначе при крушении внутренность вагона превратится в камнедробилку, в шаровую мельницу, в машину для измельчения человеческих тел. Шкафы магнитографов закованы в рамы из уголков и привинчены к массивным столам. Не привязываются только сами прибористы – во время работы им надо часто ходить, меняя кассеты, перетыкая провода забарахливших каналов, и еще по нескольким сотням причин. При ударе надо броситься на пол и вцепиться мертвой хваткой во что-нибудь покрепче, чтобы не биться виском о какой-нибудь из бесчисленных железных углов.
На мониторе, похожем на положенный набок телевизор, бесконечные забеги белых точек, каждая, как самолет в небе, оставляет за собой медленно гаснущий след. Перебежками вверх-вниз, почти непредсказуемо меняя направление, - перемещения букс. По одной линии, время от времени разом простреливая вверх – ускорения. И одновременно с этими прострелами на стальных панелях электронных блоков вспыхивал салют из светодиодов – превышение уровня.
К своду потолка медленно всплывал сероватый сигаретный дым. "Военный совет в Филях" - почему-то вспомнилось Сергею.
Никто не имеет права менять программу испытаний, согласованную с несколькими конторами двух министерств и утвержденную замдиректора по науке. Никто, кроме руководителя испытаний в опытной поездке, под свою ответственность.
-"Тридцать-двадцать-двадцать" заменяем на "пятьдесят -тридцать-тридцать" соответственно.
- Ишь ты... - Александров потер рукой небритый с начала замеров подбородок. - Значит, все в полтора раза? Но ты учти, что мы тогда не сможем записать нормально прописать ускорения на межстыковом промежутке. Близко к уровню шумов пойдет.
- Если бы это еще была десятка, там генератор постоянного тока, а тут еще и наводки от гармоник выпрямителя по радиочастотам прут - хмуро добавил сидевший за вагонным пультом Мишка Непельцер. - Тут одной рукой и то и то ухватить никак не выйдет.
"Дальше выскажет мнение Осокин из лаборатории шума и вибраций:", подумал Сергей. Мнение будет абсолютно верным - для общего случая анализа случайных процессов. Оно будет подтверждено десятилетиями практики - испытаний на надежность систем автоматики внутри кузова. Есть только два "но". Речь идет о тяговых двигателях и это не общий случай.
Осокин сделал последнюю затяжку и не спеша придавил бычок в пепельнице.
- Я бы не спешил загрублять верхние пределы. Ты же помнишь, как это все согласовывалось с железнодорожной наукой. Договорились что да, какие-то редкие и нетипичные максимальные нагрузки срежет, но зато сохранятся нагрузки, которые по статистике составят основную часть спектра. А если это все забьют шумы, что у тебя в спектралке получится? И как из этого потом нормативы по вибронагруженности вытащат? Как режимы для стендов задавать будут? По шумам аппаратуры? Это все испытания коту под хвост пойдут.
- Положим, они уже пошли, - возразил Сергей. - Потому что ускорения выше тридцати "же" не
исключение, а часть правила.
- Предлагаешь возвращаться и заново все согласовывать с железнодорожниками?
- Предлагаю менять сам подход. Мы все равно не сможем создать какой-то универсальной картины нагрузок на все случаи жизни. И это даже не сейчас стало ясно, это еще Среднеазиатская показала - мы не сможем это сделать уже из-за того, что там намешаны и случайные неровности, и удары, и резонансы от зубчатой передачи. А раз так - сейчас надо выделить значимые факторы, которые и определяют выходы двигателей из строя, и выставить аппаратуру под минимум погрешности для них.
- Угу... И по-твоему, значит, корень зла - пиковые удары на стыках?
- "Стиральной доски", как под Рязанью, ни на Северной, ни на Среднеазиатской нет. Нетипично это для тепловозного полигона. Вибрации от тяговой передачи зависят в основном от степени износа, распаровки и тяговых режимов. Путь их на стендах напрямую и воспроизводят - ставят зубчатые колеса с соответствующим зазором и износом. Что остается? Удары на стыках. Определяем распределение пиковых нагрузок при ударах, частоту и затухание свободных колебаний и воспроизводим все это на ударном стенде.
- Однако! - Осокин вновь потянулся за раскрытой пачкой болгарских с фильтром, - Все на "Шабот" решил перевести?
"Шаботом" для краткости звали строящийся ударный стенд сто сорок три, целое семейство громоздких механизмов, занимавших особое здание, похожее на бункер. Чтобы установить многотонные детали, пришлось сначала поставить их на фундамент под открытым небом, а уж потом строить стены и крышу. В мире был еще один такой стенд - в Западной Германии.
- Решил путь. Мы только можем согласиться с этим решением сами или перестраховываться, искать подтверждения у начальства, и приехать сюда еще раз. Бог знает когда, сорвав сроки, подставив людей, которые ждут.
- Ну, это все красивый разговор…
- Есть другой?
- А если кафедре не понравится, что они потеряют диапазон малых ускорений?
- Тогда надо два комплекта датчиков на разные диапазоны, нужна методика стыковки результатов по двум комплектам, новая методика анализа погрешностей… Кафедра сама к этому не готова.
- Неинтересно с тобой спорить, - добродушно усмехнулся Мишка Непельцер, царапая ногтем оконный иней, - Ты всегда отвечаешь, словно забиваешь гвоздь.
- Спорить не всегда интересно. Вон у Гранина в "Иду на грозу" двое ученых полстраницы спорят, кто главнее – теоретики или экспериментаторы. А у нас без теории и испытаний не закончишь.
- Так у Гранина эти ученые бухие спорят, а у нас, пока не отпишем программу, строго сухой закон. Причем они там не водку пили, а сначала коньяк, потом ликер, а потом эту, как ее, что бык в фильме вылакал…
- Крюшон?
- Во-во, крюшон. Тут им в голову и ударило. Вернемся в Институт, возьму книжку, специально найду это место.
Сергей помнил его и так. В свое время он прочел эту нашумевшую в период моды на физиков повесть с карандашом в руке, выискивая дельные мысли по методике эксперимента, и удивился, что гибель самолета произошла из-за элементарных просчетов в организации натурных испытаний. Приборы, от которых зависела безопасность, не были продублированы. Не был предусмотрен резерв разъемов питания. Наконец, на испытаниях должен быть только один руководитель, задающий режимы, и ему должны докладывать о любом переключении в измерительных схемах. Впрочем, двадцать лет спустя много чего кажется элементарным.
Тем временем Андрей неспешно положил и раскрыл на пульте твердую папку в теряющем цвет коленкоре, перевернул потрепанные по углам листы синекопии.
- Непельцер, давай сюда свой паркер! Для исторической росписи.
- Обязательно! – Мишка достал из нагрудного кармана красную ручку-указку с блестящим хромовым наконечником. - А то приедем в Институт, и откажется.
- А ты видел, чтобы я отказывался?
- Шучу. Просто бывают некоторые…
"Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки.."
Сергей зачеркнул черной пастой в таблице несколько цифр, зачеркнул жирно, несколькими чертами, напротив, на полях, вывел чертежным шрифтом новые и у каждой поставил завитушку подписи.
- Зря ты это. Не боишься? – на кончике осокинской сигареты уже вырос столбик пепла, вот-вот готовый осыпаться на белый иcтертый пластик пульта, выдавая нервозность. Осокин был талантливый виброметрист с большим опытом, однако диссертации писать не стал из-за склонности к компромиссам; он предпочел инженерную категорию, которая по деньгам была поменьше, чем у кандидата, зато раньше и наверняка.
- Чего именно? – переспросил Сергей.
- Доктора. Он тебе не забудет, если у него с шестьдесят восьмого стендовые на твой "Шабот" заберут.
- Не забудет, так не забудет. Вешаться из-за этого, что ли? Если что, так валите все на меня.
Удивительно, подумал Сергей. Меньших, но предсказуемых неприятностей люди всегда боятся больше, чем неожиданных. Доктор наук Крунин, ведомственные интересы, связи… от всего этого не умирают, а настоящая опасность на испытаниях может притаиться в запертой двери, не привязанном усилителе, какой-нибудь волосяной трещинке, невидимой в глухой толще металла. Ожидание беды всегда пугает больше нее самой.
4.
Обратный путь прошел без приключений. Состав только что миновал полосу метели, ветер здесь стих совсем, и дымки из труб придорожных домов поднимались необычно – сперва чуть вверх, клубами, но печные газы тут же схватывал ядреный холод и дым расплывался плоским облаком, что медленно тянулось параллельно земле. Тепловоз нырял под дымными арками в хрустальную темноту.
Чуть слева, со стороны края земли, появились сполохи полярного сияния; они были бледными и не похожими на волшебные переливающиеся гирлянды из книг по географии. Жаль, подумал Сергей; он рассчитывал бросить в Воркуте в почтовый ящик письмо с описанием этого земного чуда. Позднее отправлять письма было бессмысленно – вагон обгонит их в пути и придет раньше.
Почему дверь со стороны нерабочего тамбура не была оставлена открытой, в вагоне никто не знал. Точнее, никто ее не закрывал и не помнил, чтобы ее закрывал кто-нибудь. Белый барашек либо повернули чисто машинально, по привычке, либо…
Года два назад был случай, когда на Северной в вагон – лабораторию забрался беглый зек. Ночью. Александров пошел в рабочий тамбур посмотреть, как там котел. Вода в двухметровой стальной кегле, чем-то похожей на идола с острова Пасхи, должна была быть предельно горячей, но ни в коем случае не закипеть – иначе в разводящей трубе образуется паровая пробка, прекратится циркуляция и нарождающийся лед в считанные минуты распотрошит всю систему, как рыбу на кухонном столе.
Из коридора дверь в тамбур открывалась на себя, поворотом, загораживая проход в туалет и открывая глазу входящего прежде всего кусок пространства между дверью межвагонного перехода и площадкой слева. Именно там, возле угольного кармана, напротив раскрытых железных створок котельного помещения, стоял невысокий человек в лагерной одежде и смотрел на Андрея. Возраст его определить было трудно: в полутьме его лицо, покрытое то ли пылью, то ли копотью, было освещено лишь отблесками из топки котла. Выделялись лишь глаза – раскаленный уголь отражался в них неестественным блеском, не высвечивая привычных эмоций; обычно так смотрят при неожиданной встрече с человеком в лесу крупные дикие звери, и не знаешь точно, чего ожидать в следующий момент – то ли нежданный попутчик бросится бежать, то ли его инстинкт вложит нечеловеческую силу в смертельный бросок.
Темная лагерная одежда была снизу доверху облеплена только-только начинавшим таять снегом; видимо, гость открыл дверь в котельное и топку, чтобы жар углей скорее возобновил ток крови в окоченевшем теле, и лишь мгновение тому назад звук утапливаемых язычков в защелке замка отбросил его к противоположной стенке. В руках его не было ничего – скорее всего потому, что он только что, забыв об осторожности, протягивал обе ладони к огню. Справа, в незаметной Андрею части тамбура за туалетом, мог укрываться и второй. Андрей молча, спокойно закрыл дверь. Внизу в нее был врезан замок, в котором всегда предусмотрительно торчал ключ; Андрей повернул его и вынул из цилиндра. Две дюймовой толщины столярные плиты, скрепленные вместе, были снаружи обшиты стальным листом; теперь можно было звать остальных.
Менее чем через минуту у двери в малом коридоре собралась вся команда; был разобран запас проката и труб, валявшихся в мастерской. Опасность ножа была подавлена другой, более серьезной – опасностью пожара, который мог нечаянно устроить беглый. Пожар нельзя ни испугать, ни отмахнуться от него ломом. Вагоны выпуска семидесятых горят быстро, вначале образуется не столько пламени, сколько едкого дыма и жара от нагретого железного ящика кузова, люди часто теряют сознание от удушья и теплового удара, не успевая выбраться. Мишка Непельцер в студенческие годы как-то возвращался с практики в компании однокурсников, и их вагон загорелся; по счастью, никто еще не думал ложиться спать, все быстро выскочили, но лиловый синтетический пиджак, из тех, которые тогда называли пластмассовыми, на Мишке уже начал плавиться – хорошо, что он был поверх плотной хлопчатой рубахи с длинным рукавом. В лаборатории к тому же нельзя было бы перебежать в соседний вагон – нерабочий тамбур был со стороны тепловоза, а на кухне, сделанной из служебного отделения, стоял здоровый дачный баллон со сжиженным газом для плиты, что отнюдь не успокаивало.
Никто не знал, что он будет делать после открытия двери – людей гнал инстинкт борьбы за жизнь. Никто не обратил внимания, кто первый сказал – "Давай!", кто повернул ключ и дернул дверь…
Тамбур был пуст, и только раскрытая дверь в котельное напоминала о случившемся.
Зек почувствовал, что надо уходить, еще когда Андрей заглянул в тамбур. Он чувствовал это еще раньше, когда вжимался в железный угол следовавшего за лабораторией полувагона с углем, пытаясь укрыться от ударов снега и ветра, он чувствовал, как обманчив этот знакомый с детства паровозный запах из трубы вагона, перебивавший соляровую гарь дизелей, обманчива эта сияющая огненная мошкара, выдуваемая из глубин топки и проносящаяся над покрытыми ржавчиной и льдом бортами, обманчива мысль о том, что в этой темной глыбе впереди, струящей жгучую поземку в лицо, за ворот и в рукава, так легко найти тепло, обычную одежду, деньги, документы, спирт, чай… но мышцы иззябшего тела уже двигались сами, отдельно от полуотключенного сознания. Вопрос "как поступать" был решен сам собой по законам природы, рассуждать о правильности которых уже не имело смысла.
Мог ли кто-то проникнуть в мастерскую на перегоне? Мысленно Сергей снова окинул взглядом куб пространства с ребром три метра – верстак с крашеной в цвет школьной парты сосновой тумбочкой, шкафы с инструментом, громоздящиеся посреди ящики. Мест, где в этот момент можно было бы укрыться и остаться незаметным, было сколько угодно.
Ерунда, если бы в вагон кто-то прошел, то в рабочий тамбур – он со стороны состава, а в нерабочий надо ползти по крыше вагона, это шум, подумал Сергей и тут же усомнился – а если… Если он… или они… ну, пусть для простоты будет "он" - цеплялись к локомотиву или самому вагону и перелезли куда ближе? Тем более для человека незнакомого входят и выходят через рабочий тамбур.
Чепуха. Сейчас поезд идет на Север, в Воркуту. Тупик, ловушка. Не будут они прыгать на поезд, идущий в Воркуту. А если у них там есть у кого отсидеться? Да и блокировать будут прежде всего южное направление. Логично, логично… Нет, все равно чепуха. Если бы кто-то проник в вагон, он не стал бы запирать дверь. Зачем самому себе путь отрезать?
"А вообще-то ты и сам - что беглый", - вдруг сказал он себе. "Пытаешься бежать с Заполярья, чтобы скорей её увидеть. Только с вагоном у тебя нет другого пути, как вдоль железной дороги, вдоль замеров, километров пути и километров ленты…"
5.
Действительно, Сергей уже давно поймал себя на мысли, что он с самого начала этой командировки, не признаваясь в этом себе, предельно форсирует темп испытаний, ликвидируя все возможные технологические паузы и простои, будто решил все провернуть в рекордно короткое время.
Обычно они и так старались вернуться раньше срока, определенного с учетом средневероятных трудностей и непредвиденных обстоятельств - по негласному закону половину сэкономленных дней тут же разрешалось отгулять. Этот немудреный стимул, освященный традицией, на протяжении ряда лет позволил добиться в Институте прямо-таки недосягаемых для подобных учреждений высот производительности труда.
Старожилы помнили времена, когда Институт испытывал всего один тепловоз в год, а выезд на испытания напоминал отплытие научного судна. От лаборатории отправлялось человек десять, и к вагону с приборами цепляли еще купейный вагон, в котором селили расшифровщиц. После восьмичасового рабочего дня сплотку отставляли от состава и стояли, пока не будут расшифрованы все ленты. Затем приводили в порядок датчики, выпрашивали состав и еще ездили день. Испытания длились месяцами.
После введения "потогонной системы", как окрестили в народе новое стимулирование, сокращение сроков поездки превратилось в особое искусство с массой тонкостей.
Экспедиция сократилась до четырех-пяти человек, а расшифровщиц не стали брать вовсе. Вместо этого руководитель испытаний сам делал экспресс-анализ - выбирал наиболее характерные значения, точки, по которым были ясно видны очертания будущих кривых, а на обратном пути уже писал черновик отчета. В Институте расшифровывали все или большую часть записей - в зависимости от того, насколько от состояния узла зависели человеческие жизни и насколько предсказуемым было его поведение. По окончательным результатам отчет уточняли.
Эта система сократила сроки поездок примерно вчетверо, хотя теперь в ней была одна хитрость - такие испытания не могли проводить простые исполнители, которым все было расписано от сих до сих. Теперь нужно было в совершенстве знать сам исследуемый узел, его поведение, историю его болезней и возможное будущее. Руководитель испытаний должен был быть ученым - хотя и не обязательно со степенью, а прибористы - инженерами, хотя и не обязательно с вузовской корочкой. Тепловозы в корочках не разбираются.
Исключения составляли случаи, когда по результатам замера надо было решать - можно ли следующий замер делать на более высокой скорости или воздействие машины на путь уже достигло опасных значений. Такие вещи делали не спеша, на Озерской ветке вблизи Института - проезжали участок, проявляли фотобумагу и кропотливо выискивали в наложенной черным по белому резолюции деталей ходовой части разрешение или запрет добавить еще несколько километров в час. На безопасности не экономили.
Но сейчас Сергей экономил время и за счет исчерпания обычных резервов. Например, можно было от Москвы до Печоры не цепляться к первому попутному товарняку, а подождать подходящего почтово - багажного, который останавливается возле гидрантов и платформ, где развозят уголь - чтобы не экономить воду и топливо. Правда, экономия угля меньше напрягала, потому что еще в Институте перед выездом половину рабочего тамбура перегородили досками и доверху завалили углем - Север все-таки. Мозг лихорадочно прикидывал, какие неожиданности могут задержать вагон, привести к исчерпанию запасов, просчитывал схемы действий.
Он был не в силах дать себе только одну команду – сбавить темп.
6.
- На треугольнике сейчас не развернуться - занесло! - голос механика принес весть
- А когда расчистят?
- А кто его знает. Снегопоезд на станции на путях работает. Метель только прекратилась.
- Треугольник сильно замело? Может быть можно аккуратно подать?
- Можно было бы, если бы шли тепловозом вперед. А так назад не видно, какой глубины там будет, да и у вагона осевая нагрузка меньше, он легче с рельс сойдет.
- Ну, а если мы протянем связь до тамбура вагона и оттуда будем сообщать?
- Можно попробовать. Сейчас запрошу по рации...
...Сплотка не спеша подкатывалась к стрелке на треугольник. Сергей помогал Александрову разматывать провода громкоговорящей связи до тамбура.
- Амба - донесся до него по коридору голос Андрея. Похоже, что приплыли - ничего не выйдет! Иди сюда смотреть!
Сергей выглянул в покрытый инеем железный закуток. Александров показал ему на стекло в торцевой двери, затянутое в плотную морозную шубу.
- Ничего не видно - моментально замерзает! - Он потер тряпкой стекло, пытаясь очистить - открывавшиеся оконца моментально затягивались искрящимися ледяными узорами, словно кто-то спешил их наглухо замазать. Луч поднесенного к окну аккумуляторного фонаря тоже не мог пробить эту мгновенно нараставшую завесу, распылялся и гас в ней так, что изнутри не было видно ничего, кроме светового круга на синевато - серебристом холсте.
- Жаль, что вагон прожектором не успели оборудовать, как у лаборатории динамики экипажной части! Тут подсветить можно только если дверь открыть, а при открытой двери сам будешь вроде этого инея... - Андрей уже собрался наматывать провод на микрофон.
- Подожди убирать - я смогу и при открытой.
- Это как Карбышев, что ли?
- Зачем? У меня мотоциклетные очки с собой. Я их надену, обмотаю лицо шарфом, микрофон замотаю под шарф. На себя надену все, что есть. Как в фильме "Экипаж", помнишь?
- Кстати, у меня гусиный жир есть, лицо смажешь...
... Примерзшую торцовую дверь удалось открыть, только поддев ломиком - она повернулась с каким-то не совсем естественным хрустом и скрипом. Андрей и Сашка отступили в коридор, закрыв за собой дверь и завалив щели старой спецодеждой, чтобы не выстуживать вагон. Открывшаяся черная тихая пустота была такой стеклянно - прозрачной и безжизненной, будто за пределами тамбура ожидал открытый космос. Свет фонаря скользил на несколько метров вперед по сухому, бледному свежевыпавшему снегу; на котором не было заметно ни кустов, ни столбиков - ветер и метель выровняли лик земли до идеальной геометрической плоскости.
Сергей проверил связь. Механик дал короткий сигнал и осторожно подал вагоном вперед. Детали тележки, вагонные лесенки толкнули сухую рассыпчатую массу, с тихим шорохом и скрипом раздвигая и сминая ее. Казалось, что вагон заглатывает белую равнину. Мириады снежинок – таких же, как и те, что нежно лежали на волосах Татьяны в день их последней встречи – лежали перед сплоткой, вцепившись друг в друга тончайшими иглами; от подвижки лучи их ломались и все теснее прижимались друг к другу; пух превращался в льдистый монолит и надо было угадать, когда давление его вырастет настолько, что будет в состоянии приподнять стальную махину лаборатории и снять ее с рельс. Рой хрупких созданий, исчезавших от легкого дыхания, вступил в схватку с металлом и исход поединка был неясен.
Чтобы выдержать малую скорость, механик то давал позицию, то вновь сбрасывался на нулевую, готовый в любую минуту затянуть свояк – локомотивный тормоз – и предупредить всползание.
Холод, затекший в тамбур и мгновенно заполнивший его доверху, теперь тщетно пытался одолеть дверь в коридор или выстудить уголь, горящий в топке; не удалось ему одолеть и экипировку Сергея. Тогда студеный ветер принялся намораживать на внутренней поверхности мотоциклетных очков влагу, испаряющуюся с поверхности глаз и кожи лица, и чтобы что-то рассмотреть впереди, приходилось вытаскивать руку с варежкой из надетой поверх нее толстой полубрезентовой рукавицы на искусственном меху, просовывать большой палец под витки шарфа, обматывающего лицо и пытаться как-то стереть им наледь. Очищенные участки плексигласа тут же затягивались новыми микроскопическими зародышами снежинок. Даль размылась; осталось лишь туманное желтое пятно фонаря, шорох и скрип крахмально-ломкой поверхности планеты, позванивание металла и ощущаемые телом дрожь и наклоны стальной коробки тамбура; все это надо было читать, как книгу, ища любой неверный знак – движение, звук, что-то, что отличалось бы от состояния секунду, две, три назад…
…Прямо впереди вспыхнула яркая звезда, окаймленная широким радужным ореолом наросшей на очках наледи. Она не могла быть небесным светилом – слишком ярким было сияние и слишком знакомо – значимым было медленное изменение его света, следовавшее уклонам профиля пути. Это был прожектор далекого локомотива, идущего прямо на вагон – лабораторию.
Встречного здесь быть не может, подумал Сергей. Никто не пустит состав полным ходом на нерасчищенный треугольник. Значит, впереди стрелка, и он уйдет на какую-то другую ветку, незаметную за сугробами. Не отвлекаться на прожектор, значимый фактор – снег, следить за снегом…
Рукотворная звезда приближалась, свет ее залил все видимое пространство, в котором истаял лучик аккумуляторного фонаря. Свет был повсюду, и горизонт с заплывшими от инея звездами, и огни далеких строений, и прогрызаемая вагоном снежная пустыня – все обратилось в свет; казалось, он проник и в шум крадущихся колес вагона – лаборатории, поскрипывание снега и слегка поджатых для верности тормозных колодок, в позванивание рельса и приглушенный переменный рокот дизеля. Прожектор встречного не только не прояснил картины, а словно замазал ее люминофором от трубок газоразрядных ламп; только в свежеочищенные участки стекол очков удавалось рассмотреть неестественно четкие детали вагона, окаймленные контратипно – черными тенями.
Сергей понял, что означает выражение "обратиться в слух": он весь обратился в слух, в дрожь и толчки, передаваемые его телу через стальные трубки ножек стула и подошвы ботинок, он пытался слиться с вагоном, стать его нервом и осязать подминаемый снег. Порой казалось, что это почти дается; тогда то ли в его мозгу, то ли в памяти вагона всплывали обрывки воспоминаний – как воют колесные пары в крутой кривой, как резко лязгает на ходу тормозная площадка, или как жестко обдирает поверхность катания цепкая головка рельса при юзе, как асфальт коленку при падении с велосипеда; - скорее всего, это был результат профессионально развитого воображения. Сплотка стала похожа на хищника, крадущегося по снегу к добыче в ночной сияющей мгле; свет все нарастал, и Сергей начал чувствовать, что ослепительный поток уже начал притуплять до опасного предела слух, осязание и чувство равновесия.
Он уже хотел дать на тепловоз команду прервать движение, но в поведении вагона не проявилось ничего нового и интуиция подсказывала продолжать путь. Опасность появится, если сплотка проскочит стрелку, и взрезав ее, выйдет на один путь со встречным; но для этого сперва пришлось бы проехать на запрещающий.
Прожекторный луч вдруг съехал вправо, а за ним, по уходящей вбок ветке, потянулась вереница звуков – гул катящихся колес, лязг сцепок и двойные удары грузовых тележек там, где плавная траектория хода обрывалась на ближайшем стыке. Привычная ария товарного состава на минуту придала посторонний трепет гофрированной обшивке вагон-лаборатории; но зато теперь проявился фонарь и стало видно, что заметенный путь скоро кончится. Чистые, даже без инея рельсы, лежавшие впереди, были словно полоса чистой воды для судна, вырвавшегося из ледового плена.
Дверь перехода глухо хлопнула. Теперь сплотка шла по другому пути треугольника и тяжелый локомотив медлительно но неумолимо, с глухим урчанием, проминал белую пустыню своим метельником. Сергей перебрался в кабину, не воспользовавшись шансом прилечь на полку в своем купе.
7.
Держа на коленях планшет, он снова пробежался взглядом по крестикам в таблице режимов, чтобы проверить, насколько равномерно распределяются на плече замеры по скоростям. Выходило, что на низких скоростях – тридцать, пятьдесят – число крестиков немного отставало от намеченного, а на высоких –опережало. Впрочем, так было почти всегда, и некоторое превышение числа замеров на скоростях выше шестидесяти лишь отражало факт, что эти скорости наиболее важны для изучения нагрузок на детали, получающие удары прямо от пути, без всяких амортизаторов.
Здесь главным было только не переборщить и успеть набрать для низких скоростей достаточный объем статистики. Пока бухгалтерия сходилась, хотя на малых скоростях - по нижнему пределу. По скорости 30 был только запас на возможный процент запорченных замеров. Он понял, что избегает сознательно требовать этого скоростного режима, довольствуясь тем, что задавал механик по своему разумению - чтобы снизить вероятность случайных задержек, отставания от графика, чреватого долгим стоянием на разъездах. Казалось не только он сам, но и весь окружающий мир рвется к ней, увлекаемый каким-то неведомым полем – даже крестики на планшетах.
"…Только сердце у людей сильнее разума..." – выводил боковой ветер на выступах кузова, выстукивали колеса на остекленевших от мороза шпалах, высвистывал турбокомпрессор…
…Они познакомились случайно, на новогоднем "Огоньке", устроенном незамужними вечерницами местного гуманитарного вуза и несколькими компаниями ребят с разных предприятий. От Института их собралось человек шесть, никто особо никого из других организаций не знал, и поначалу они просто кучковались в углу зала старенького клуба, переговариваясь о своих делах. Но тут к ним подлетела высокая, худощавая и чуть курносая девушка со стайкой своих подруг; она сказала, что ее зовут Татьяна, и – "идемте все танцевать". Сергей тут же ее и пригласил; Татьяна, казалось в первый момент, не ожидала этого, но согласилась. Танцевала она легко, словно предугадывая движения партнера, и по какой-то особенной невесомой гибкости ее фигуры чувствовалось, что для нее это был больше, чем танец; она уходила в него, словно пытаясь найти что-то знакомое, прекрасное, светлое; так, возвращаясь в родные места, ищут на улице дом, где прошло безмятежное детство. Сергей тут же вновь пригласил ее на следующий, и еще; его радовало то, как разгораются счастливые искры в глазах девушки; когда все начали расходиться, он предложил проводить.
Они пошли по диагонали через весь город, внутри бесполезного в столь позднее время трамвайного кольца. Легкий морозец выстраивал в посеребренном звездной пылью небе хоровод из дымов труб частного сектора. По дороге выяснилось, что Татьяна и не ожидала в этот вечер с кем-то познакомиться, а просто помогала подругам организовать вечер; но для их обоих это уже давно не имело никакого значения. У подъезда Сергей предложил Татьяне снова встретиться и пригласил в кино; она слегка порозовела от волнения, но возражать не стала.
Они как-то сразу подошли друг к другу – как будто были уже давно знакомы и теперь лишь возобновили случайно прерванные отношения. Понятия ссоры или обиды для них, казалось, просто не существовало; заботиться друг о друге и взаимно уступать выходило у них как-то само собой, словно характеры их были заранее притерты какой-то невидимой рукой – казалось даже, что в жизни так не бывает. Сергей вдруг заметил, что в присутствии Татьяны он становится каким-то иным человеком – намного сильнее, энергичнее себя прежнего, как-то по-человечески чище и лучше, словно в нем включали какой-то фантастический усилитель. С другой стороны, для Татьяны получалось так, что их встречи стали основной частью ее личной жизни, просветами между работой в небольшом учреждении машинисткой ("до получения диплома"), учебой на вечернем и общественными поручениями, жить просто для себя ей было практически некогда.
Мысль сделать предложение пришла к нему перед отъездом так же легко, просто и естественно, как приходит первая весенняя оттепель. Перспектива проститься со свободой холостой жизни ничуть не пугала и не печалила. Он просто понял, что Татьяна уже стала частью его самого, его мыслей, ощущений, его взгляда, и иной вариант представлялся просто невозможным.
8.
…Сергей понял, что уже светает, когда механик выключил свет в кабине, а крестики на планшете остались различимы. Состав шел по графику и он вместе с ним рвался сквозь рассеченные дорогой пространства, живя словно на автомате: время суток сейчас существовало для него лишь в виде секунд, отпускаемых на замеры, а окружающая вселенная сузилась до совокупности внешних примет, позволявших угадать требуемый режим и место, где надо дать команду в вагон. Это было похоже на бесконечную партию в домино: дорога выставляла кости, он их забивал согласно оставшимся пустым клеткам на планшете, чтобы к концу этой странной игры на руках не оставалось ничего. Они снова шли через полосу метели, и боковой ветер перекидывал, казалось, целые сугробы через полотно. Еще один замер.
- …Кривая восемьсот, выбег… - а еще путь идет под уклон и насыпь скоро сменится выемкой, но для данных испытаний последнее уже безразлично. Вот и выемка. Сквозь танцующий встречный поток Сергей вдруг заметил, что путь в ней исчезает – струи поземки находили в длинном, на сотни метров, углублении в земле, неизбежный покой, и недавние труды снегоочистителя были моментально сведены на нет неумолимой природой. Тормозить поздно, машина с размаху врезается в рыхлую целину, как лыжник с горы. Гулкий удар резко встряхивает весь кузов, кажется, что обшивка сейчас не выдержит и сомнется. Внезапно обрушивается темнота, окружающий мир словно мгновенно гаснет – это отброшенная вверх и в стороны снежная масса накрывает стекла кабины. Еще несколько мгновений, и волна спадает, сухие потоки стекают вниз и вбок. Конец замера. На его результатах "девятый вал" никак не скажется, значит, это не важно, а важны лишь ускорения на двигателях.
…В кабину проник тонкий розовый луч солнца, едва приподнявшегося из пучин белого океана, поиграл в филиграни ледяных витражей. Он был словно живое существо – казалось, он сейчас свернется клубком и устроится на коленях, и его можно будет погладить рукой. Далеким берегом на горизонте вставал Северный Урал. Утро обволакивало какой-то необычайной безмятежностью, и Сергей вдруг удивился тому, как необъятен мир, разделенный пополам струнами рельсов.
На предыдущей станции, пока они стояли, ожидая пропуска длинносоставного, пришло известие о том, что бежавшие заключенные пойманы – они пытались уйти к югу, на Сосногорск.
9.
Входной зеленый. Состав пропускают по главному пути. Скорость восемьдесят. Самое время сделать еще один замер - "стрелки, станционный путь". На станционном пути, даже на главном ходу, возмущения от пути обычно бывают несколько выше, чем на перегоне.
- Приготовиться к замеру!
- Вертолет справа! - кричит помощник.
Это был обыкновенный "Ми-2" , скорее всего, почтовый. Станция стоит посреди тундры, на совершенно голом месте, слева видны несколько домиков, мачта и что-то вроде то ли площади, то ли расчищенной автостоянки, справа, насколько видит глаз - снег, да возле самих путей что-то вроде выгруженной и брошенной под снегом разобранной техники, какой именно - под сугробами не видно. Вертолет заходит справа и снижается почти до земли. Струя от лопастей взвихривает свеженанесенный снег, подсвеченный низким северным солнцем. На станции нет ни других составов, ни вагонов, одна чертежно - правильная паутина путей, и винтокрылую птицу ничего не заслоняет от взоров из кабины. "Интересно, он наверное и нас хорошо видит? Впрочем, он наверное, не смотрит, на малой высоте все внимание пилота приковано к земле внизу..."
Под тепловозом с грохотом пролетают входные стрелки.
"А где же он там сядет, там же не расчищено?"
Вертолет перестает опускаться и движется вперед. Вперед, через гладь путей, к автостоянке у станционного здания - единственному месту, где можно сесть. Наперерез главному ходу, наперерез мчащемуся составу. Ниже габарита приближения строений: на уровне лобовых стекол тепловозной кабины - топливный бак вертолета.
- Твою мать!...
Резкий свист и шипение крана машиниста. Гремящая и лязгающая волна катится по составу, следующую за локомотивом вагон-лабораторию швыряет продольной волной как мячик, из динамика звон и матюки, кажется, кто-то рискнул пить горячий чай за пультом. Сейчас это не самая большая неприятность. Экстренное не успеет остановить состав до столкновения. Оно лишь несколько сбросит скорость, даст лишние секунды, чтобы пилот успел заметить поезд. Сейчас все внимание летчика, скорее всего, сосредоточено на высоте и цели - крохотной площадке впереди, остальное для него не существует, в небе нет железнодорожных переездов, чтобы по сторонам головой вертеть...
Механик дает прерывистый сигнал. Как при воздушной тревоге. Все равно в гражданской авиации ИСИ не читают, лишь бы услышал...
- Прожектор!
Трудно понять, кто именно это крикнул - помощник, Сергей, они вместе с механиком... Вертолет - это шум и вибрация. Пилот может не услышать сигнала. И наверняка не слышит - вертолет продолжает двигаться тем же курсом на той же высоте. Точно так же, как они сейчас не слышат стрекота винтов. По рации вообще связаться невозможно - разные частоты, разные каналы связи.
Справа и слева от кабины "Фантомаса" проносятся стальные струны боковых путей. Они как будто недвижны, но это обманчиво - сливающиеся от скорости мелкие детали тонкого недочищенного снегового покрова скрывают промерзший монолит из шпал и щебенки, твердый, как булыжная мостовая. Туда нельзя спрыгнуть - можно только выброситься. Если надо, чтобы все быстрее кончилось...
В таких случаях обычно бегут в машинное. Но здесь общие правила не действуют. Удар кабины по нижней части фюзеляжа опрокинет вертолет на крышу над кабиной и высоковольтной камерой, лопасти несущего винта ударят по машинному. Пол, стены и крышу зальет авиакеросином из разорванного топливного бака. Укрыться в передней части машинного все равно не удастся, добежать по узкому проходу и через двери и межсекционный переход до второй секции тепловоза уже поздно.
Нос вертолета входит в габарит главного пути. Высота, скорость, курс все те же. Пилот не видит стремительно несущейся сбоку на него многотонного снаряда.
Сообщить в вагон... а что сообщить?
Удар придется по кабине первой секции - их кабине. Топливный бак "Ми-2" остается на уровне лобовых стекол, основная часть керосина вольется через них в кабину... значит, вторая секция загорится не сразу, а, тем более, огонь не сразу перекинется на лабораторию. Объявить пожарную тревогу? Остановить распространение пламени несколькими огнетушителями все равно не удастся, как и запасом воды в системе, это все для борьбы с локальным очагом. Людям в вагон - лаборатории просто надо будет дождаться, когда скорость снизится и можно будет спрыгнуть из правой двери заднего по ходу тамбура - левая завалена запасами угля. На это у них времени будет достаточно.
Сергей опускает руку со ставшим ненужным микрофоном.
На корпусе вертолета ясно проступили пунктиры заклепочных швов... на серебристой сардельке бака видны желтоватые потеки топлива... сколько там осталось? Наверняка больше половины, не думает же он здесь заправляться... "Неужели больше ничего нельзя придумать?" - кто это сейчас сказал, помощник? Или это его собственные мысли?
Вертолет полностью в габарите главного пути. Середина кабины "Фантомаса", скорее всего, встретится с фюзеляжем в районе подкоса левой стойки шасси.
Заклепки все ближе и отчетливей - неестественно, будто на гэдееровской модели для склеивания.
"Говорят, что в такие минуты перед глазами человека проносится вся его жизнь. Наверное, это не у всех... здесь только пятно на баке, заклепки и струны рельс в низком розоватом солнце..."
Внезапно Сергей почувствовал что-то необычное - его губ словно коснулся чей-то поцелуй, горячий, влажный, соленый, от которого повеяло таким знакомым нежным и страстным порывом... и вдруг он увидел, как вертолет сразу же рванулся кверху, пытаясь избежать ставшего уже почти неизбежным столкновения. Бак поднялся выше, в лобовое стекло, стремительно увеличиваясь в размерах, летит колесо левой стойки шасси... в последний момент оно успевает уйти вверх... лишь бы на крыше ничего не задело, а то "Ми-2" опрокинет на машинное... мелькает над головой и уходит назад размеченное линиями зигов и простроченное стежками заклепок и винтов дюралевое брюхо и только струя от винта разметывает по соседним путям обрывки выхлопа тепловозного "Д49".
Механик отдал тормоза и машинально отер правой рукой лицо, оставляя на нем полосы масла, железной пыли и пота.
- Блин, я уж думал, вообще кранты...
- ...Чкалов долбаный!.. Мимино хренов!..
- ...Может, он тяжелобольного человека вывезти спешил...
- Ага. В морг он спешил. За собственным трупом.
- Чего вы там так развеселились? - в динамике послышался голос Мишки Непельцера.
Тут только Сергей заметил, что он сжимает черную тангенту микрофона так, что костяшки пальцев побелели. В двенадцатом вагоне микрофон коричневый с кнопкой, в двадцать седьмом - черный с тангентой, как в фильмах про войну...
- Да тут Карлсон пытался вагон отцепить.
- Я ему отцеплю! Приколисты...
Без юмора на испытаниях трудно.
...Состав уносило по бескрайней белой равнине навстречу быстро возвращающейся ясной, лунно-холодной ночи, а у Сергея из головы не выходили загадочные обстоятельства их спасения. Поцелуй - это галлюцинации, совпавшие с моментом, когда летчик каким-то чудом их увидел, или... или это была Она? Ее мысль, промчавшаяся сквозь тысячи километров, ее крик, заставивший пилота обернуться влево... Сергей смежил веки и вдруг ясно увидел перед собой тот самый взгляд Татьяны, ее ласковые и чуть растерянные глаза перед расставанием, синие, как огни маневровых светофоров... может быть это и вправду бывает?..
10.
Последние дни командировки были точно в бреду. Перед глазами было только движение вагона – обратно, в небольшой город у слияния неторопливых рек, где был Институт, все те же ленты осциллограмм, черновики неоконченных работ на столе у кровати, и – Татьяна. Сергей еще не знал, что скажет ей при встрече – но после всего произошедшего это должны были быть какие-то особенные, светлые, незабываемые слова, в которых отразилась бы и снежная ночь, и холод этой почти космической пустоты, и летящее в стекло колесо вертолетного шасси – слова, после которых становится ясно, что два человеческих сердца уже не просто близки друг другу...
До Москвы их несло с попутным почтовым, в хвосте, где соседним был зековский спецвагон, и на каждой остановке снаружи доносился лай собак и отрывистые команды. Правда, ощутимые неудобства это соседство доставляло разве что Александрову, планировавшему на обратном пути загнать остаток мешка картошки на какой-нибудь промежуточной станции; вид черных фигур на белом снегу, по команде приседающих на корточки, принуждал возможных покупателей держаться в отдалении.
Поезд еще не дошел до Ярославля, а Сергей уже укладывал рюкзак, запихивая в него пачки бумаг и отчетов, разложенные в поливинилхлоридные пакеты цвета замутненной молоком воды. Бумаги сбились на столе, чуть сползая при толчках вагона, из общей тетради выскочила заботливо вложенная между листов – чтобы не мялась – Татьянина карточка; задорное нежное лицо на снимке казалось подернутым легкой грустью, словно бы копия, привыкшая озарять своим взглядом тесный пенал двухместного купе, вдруг почувствовала свою ненужность в преддверии встречи с оригиналом.
В полураскрытую дверь заглянул Андрей.
- Уложился уже? Ну чего, можешь радоваться – в рекордные сроки на этот раз провернули, орден сутулого теперь на всех у Лесова проси… - и вдруг осекся; глаз его замер на сером с теплой прозеленью глянце отпечатка.
- Значимый фактор?…
Сергей не сразу понял, о чем идет речь; потом аккуратно заложил непослушный кусочек полукартона обратно между страниц и молча кивнул.
- Слушай, ты извини… откуда кто знал… Серьезно?
- Да. Нет, все в порядке, я же понимаю.
- Я так.. Если что, ты не бери в голову, что уж тут… На свадьбу смотри, не забудь пригласить.
- Ну, вперед загадывать… Будет, так естественно, всех позову, какой вопрос.
- Ладно уж –"вперед загадывать". Ты, главное, не забудь.
По встречному с залихватским уханьем пролетел пассажирский, чуть толкнув стенку лаборатории воздушной волной. В кают-компании застучали высыпанные на стол костяшки домино. Андрей обернулся.
- Пошли козла забивать – по очереди на высадку!
- Сейчас присоединюсь. Упаковаться надо.
- Да рано еще собираться, после Москвы успеем.
- Потом еще чего-нибудь потеряется в последний момент… Так спокойнее.
- Как хочешь, мы начинаем.
Андрей вышел – дверь купе, повизгивая, проехала по направляющим и стукнула о торец, не став на защелку. "Ну ты и намешал! Одни дупли!" - донеслось по коридору.
Сергей уложил последний пакет и кинул рюкзак в ящик под нижней полкой. "Доктор тебе этого не забудет" - вспомнились осокинские слова. Ну и черт с ним, подумал Сергей. Сейчас все это казалось далеким и по-детски несерьезным. Пойти на завод мастером… быстрее квартиру дадут…
Неожиданно на него накатило чувство какой-то особенной, невозможной легкости и свободы – такое может быть только в детстве, когда летаешь во сне. Он вдруг понял, что именно это состояние люди называют "выросли крылья за спиной", и что сейчас это открытие для него важнее всех загадок Вселенной.
11.
Москва, Николаевка, почти не отложились в памяти. Вихрь движения не мог исчезнуть с остановкой вагона; он какой-то фантастической силой мотал Сергея по лестницам и коридорам железнодорожных инстанций и нашел свой выход в какой-то неправдоподобно быстро свершившейся постановке вагона в хвост ближайшего товарняка, шедшему до Рязани с остановкой на Голутвине на отцепку лаборатории.
Когда после электровозного гудка лабораторию резко дернуло, и желтоватый облупленный бок рефрижераторной секции на соседнем пути медленно поплыл вдоль окон вместе с остающейся позади планетой, Сергей вдруг остро понял, что возвращение состоится уже сегодня вечером. Возвращение – и встреча.
…Есть в человеке странная и восхитительная сила, которую нельзя замерить мессдозами и тензодатчиками, невозможно преобразить в дрожь зайчиков осциллографов и в поля частиц феррита магнитных лент, которую не выразят бесконечные массивы чисел и линии графиков. Ни одному исследователю в мире не откроется простая и гениальная ее формула. Не подчиняется эта сила ни одному открытому закону; любые препятствия, устроенные природой или человеком, лишь усиливают ее действие.
Можно лишь однажды понять, что все слышанное об этой удивительной силе – не преувеличение, не фантазия, не плод мечтаний, а лишь скромная попытка ее описать.
… До Воскресенска состав полз медленно, поминутно останавливаясь – на участке шел ремонт пути, а в промежутках движенцы старались побыстрее протолкнуть частые здесь электрички и пассажирские. Весь вагон уже одолело чемоданное настроение; привычная для их дальних странствий игра в домино не клеилась, и крупные, выпиленные из темно-коричневой, особо прочной – чтоб не кололись – пластмассы кости домино врассыпную валялись на столе кают-компании. Кто-то курил, глядя на подмосковные поселки в окно, затянутое по случаю возвращения в среднюю полосу морозными иглами лишь до половины; кто-то перелистывал по четвертому разу прочитанную за время командировки книгу…
Но вот остались позади высокие трубы, день и ночь отбрасывавшие подальше от земли цементную и шиферную пыль, и поезд будто затянули в себя прекрасные подмосковные просторы; разгоняясь, он заскользил по колее, как лыжник по накатаной лыжне, обгоняя попутные машины на зимних шоссе, взвихривая сухой снежок и подставляя его под солнечные лучи.
Вот и серебристо-стальное кружево моста через Оку. Поезд здесь уже должен снизить скорость, чтобы остановиться на знакомом переплетении путей, после депо, где еще пыхтели старые паровозы, периодически присылаемые с базы запаса. Но что случилось? Почему же так быстро отбивают чечетку колеса, почему все так же резво бегут заснеженные кусты под насыпью?
Он вспомнил, что на Голутвине должны были отцепить только их вагон и понял, что бригада решила наверстать график за счет этой остановки – дескать, обратно с каким-нибудь сборным пригонят. Мимо окон пронеслось деревянное, похожее на декорацию из фильмов про купцов, здание станции Коломна, потом проплыла "Серая лошадь" - унылое длинное здание довоенной столовой из силикатного кирпича. Где-то там, за ними, за верхушками старых осин и крышами пятиэтажек, затерялся знакомый подъезд, где по вечерам зажигали желтоватый свет, и Сергей вдруг почти физически почувствовал, как расстояние до этого подъезда становится все больше и больше.
А состав уже громыхал на выходных стрелках станции Голутвин. Сейчас будет мост, и отцепить вагон можно будет только в Рыбном.
- Подожди. - Андрей выскочил из кают - компании и послышалось шипение сорваннного стоп-крана.
- Прыгай через рабочий! Тебе важнее!
- А вы?
- Найдем что сказать... А ты о результатах испытаний начальству доложишь.
- Да сейчас уже...
- Ну завтра с утра доложишь... Давай скорее!
- Спасибо!.. - крикнул Сергей, понимая, что все это затеяно не для доклада, а для того, чтобы дать ему возможность скорее увидеть Татьяну.
... Серый ВЛ8, оттененный сверкающей в лучах закатного солнца снежной насыпью, казался почти черным. С левой по ходу стороны вагона приближался помощник. Навстречу ему из левой двери нерабочего тамбура высунулся Мишка Непельцер в своем ХБ без погон и армейской шапке.
- Что у вас там за ерунда, е-к-л-м-н…
- Да так, небольшая квазитахионная нестабильность. Выйти из гравипарамагнитного резонанса на ходу не удалось, пришлось тормознуть... - Сейчас трогаемся, товарищ полковник! - крикнул он в сторону приоткрытой двери в коридор.
- Да у вас там что...
- Про это не положено. Видишь, знаков различия нет? Если спросят - обычная вагон - лаборатория, испытываем подвижной состав в условиях, приближенных к вероятным, - не моргнув глазом, симпровизировал Мишка: - Про рейгановскую программу звездных войн слышал? - продолжал он, понизив голос, - Противовес будет! Ни пуха!
- Да ну вас... - помощник моментально сдернул в сторону оставленного рабочего места.
Так был рожден еще один миф о советской военной угрозе.
Сергей этого уже не слышал - к этому моменту он успел вбросить себя в промерзший трамвай и, устроившись на дермантиновом сидении, вспоминал цифры номера заветного телефона.
12.
- ...Ты знаешь... я замуж выхожу...
- За кого? - машинально спросил Сергей. В его мозгу еще не проявился смысл сказанной фразы; он еще находился во власти несшего его все эти дни вихря, он просто был счастлив вслушиваться в доносящийся из телефонной трубки голос Татьяны, все больше осознавая, что случись чуть - чуть иначе, и он никогда не услышал бы вновь этого певучего, наполненного какой-то затаенной чувственностью голоса - как и голосов других людей, птиц, переклички поездов на дороге... звуки Татьяниной речи были сейчас для него доказательством существования, того, что он вернулся живым.
- Ты его не знаешь... Мы дружили еще давно, до того, как мы с тобой познакомились... еще со школы... я дала слово выйти за него... а потом он уехал... потом от него перестали приходить письма, так долго... я решила, что все кончилось и неясно, как теперь жить... потом мы с тобой встретились... я сначала думала, ты просто хочешь встречаться, и не знала тогда, что тебе ответить... а потом... ты уехал и вдруг приехал он... и мы сразу же пошли в загс...
...Козырек кабины "Фантомаса" смял тонкую оболочку из дюраля, проломил ее, как бумажный пакет, и керосиновые потоки вырвались внутрь корпуса тепловоза и вперед, над крышей, к горячим струям из выхлопных патрубков. Одновременно вертолет, прогнув крышу кабины фюзеляжем, стремительно превращающимся в груду скомканных серебристых листов обшивки, перекрученных шпангоутов, проводов, разодранной обивки кресел и еще живых клеток тканей человеческих тел, рубанул, словно в последней агонии, лопастями винта по кузову; тонкие клинки, предмет бессонных ночей сотен конструкторов и ученых, стремились скоростью своей нанести максимальный урон грубой углеродистой стали, прежде чем они превратятся в бесформенное нечто. Но исход этого последнего удара уже не был различим со стороны - огненное облако из брызг и паров закрыло поле сражения и обе машины, потеряв первоначальный облик, слились в несущегося по тундре металлического дракона с огнедышащей головой и дымным следом; в желто-красно-черном трепещущем клубке исчезали остатки того, что еще вчера жило, спорило, строило какие-то планы...
-...Ты меня слышишь? Скажи что-нибудь... пожалуйста... ругайся... я не знаю... только, пожалуйста, не молчи... - слышалось в трубке, - не знаю... все так жутко получилось... я обидела хорошего парня...
- Будь счастлива...
- Спасибо... спасибо тебе, я очень, очень хочу, чтобы ты тоже был счастлив... ты обязательно встретишь другую, вы будете счастливы, ты забудешь свою Татьяну... боже, что за чушь я несу, ужас... со мной что-то творится... знаешь, на днях даже кошмар днем привиделся, будто тебя уносит в небо, навсегда... я закричала- и все исчезло, только вся в поту... капли пота стекали на губы, горячие, влажные и соленые, как поцелуй из "Каникул любви"... господи, я опять какую-то ерунду...
- Все нормально... не волнуйся... будь счастлива...
...Сергей понял, что в комнате уже темно и он сидит за письменным столом, подпирая голову руками и смотря на зеленый потертый корешок справочника по тяговому подвижному составу - книги, в которой можно было найти ответы на многие вопросы, кроме самого важного для него в эту минуту. Сколько он времени так просидел, когда ушел от висящего в коридоре на стенке телефона - сказать было трудно. Сергей щелкнул выключателем настольной лампы, развязал стоящий на полу рюкзак. Первым под руку попался будильник - тихий, безмолвный. Сергей не спеша завел его, и, чтобы подвести взглянул на "Командирские". Они тоже стояли; сила пружины иссякла без двадцати шесть и волосок секундной замер на одном из хромированных квадратиков с трехгранной пирамидкой - для лучшей видимости при слабом свете - и окруженных венчиком тритиевых светлячков. Время потеряло смысл и исчезло, осталась лишь форма, приборы, уставшие отмечать его биение.
Старый транзистор в чехле из винилискожи зарастал пылью на одной из полок. Сергей включил его и тронул большим пальцем ручку настройки. Круглосуточный "Маяк" резанул сердце такой знакомой и такой неожиданной здесь мелодией:
"И зачем с тобою было нам знакомиться?
Не забыть вовек теперь мне взгляда синего.
Я всю ночь не сплю, а в окна мои ломится
Ветер северный, умеренный до сильного..."
А за окном - настоящим, не песенным - не видно было даже звезд, и только запоздалый трамвай сбрасывал с заиндевелого провода вереницу фиолетовых искр.
Май 2002 - октябрь 2003, Брянск.
Copyright © 2003 г., Все права защищены.