Часть 1.  |  Часть 2.  |  Часть 3.

Олег Измеров

БУСИДО МЕЖДУПУТЬЯ

Часть 2. ВОЙНА ВОЗВРАЩАЕТСЯ.

1.
Командировки действительно оформили быстро. Вскоре в отдел позвонили из канцелярии и сказали, что можно забирать. Сергей отправился туда. "На твоем месте, я бы из канцелярии не вылезал" – полушутя посоветовал ему Поликарпов.
Это была небольшая комната на первом этаже с видом на памятник Ленину, клумбу и яблони. Памятник был со значением: классик марксизма призывал "не упустить время для получения более целесообразных для нас тепловозов"; благословление, вероятно, в первую очередь адресовывалось располагавшемуся в соседней комнате партбюро. Канцелярию населяли молодые незамужние девчонки, которых набирали после школы, на что и намекал Поликарпов. Исключение составляла лишь Верка, статная, замужняя и озорная, двадцати пяти лет от роду, которая, впрочем, в первый же день при всех предложила Сергею: "Хотите стать моим любовником?" – и было непонятно, шутит она или всерьез.

На этот раз в канцелярии было оживленно; у барьера стоял вечно растрепанный Кихотов, художник, который числился в Институте дизайнером, но за неимением таковых задач выполнял работу оформителя в мастерской, под которую была выделена комната в цеху. В той же мастерской выполнялась и большая часть заказов, которых Кихотов набирал по другим конторам. Вершиной его творчества была гигантская мозаика, во всю стену общественного здания в центре, посвященная битвам древности; всадники княжеской Руси вольно сочетались в ней с девизами петровских времен; впрочем, Кихотов этим обстоятельством ничуть не смущался и гордо заявлял, что так задумано. Говорили, будто сумма, полученная за монументальное творение, также была монументальной.
Спор шел об искусстве. В этом славном городке, в старой его части, где остатки древнеисторического Кремля поднимались к небу ожерельем вокруг закрытых, но также объявленных исторической и культурной ценностью соборов, церквей и колоколен, нашла себе пристанище коллекция картин художника Константина Васильева. Первое, что узнали обыватели – то, что художник загадочно погиб двадцать лет назад, что он писал светящимися красками и что Союз Художников отказывается признать его работы искусством. Второй новостью стали огромные очереди по выходным в небольшие комнаты, найденные энтузиастами в старом здании какого-то учебного заведения; сюда приезжали из Москвы и более далеких мест; слышалась иностранная речь. То, что жители Коломны по выходными ездили в Москву, было привычным и понятным; то, что москвичи, соседи Третьяковки, нашли на границе области некий дефицит в области культуры, удивляло многих. Впрочем, в будние дни сюда можно было пройти совершенно свободно, чем и воспользовался Сергей.

Первая же картина, которую Сергей увидел прямо от входа, неожиданно удивила и потрясла его; он перестал замечать скромное убранство помещения, наводившее на мысль о жизни послевоенных лет. Это было "Нашествие"; свинцово-сизая колонна марширующих гитлеровцев проходила мимо руин собора, из-за которых, сквозь незаметный просвет в давящих грозовых облаках проглядывало солнце. На лицах солдат застыла печать бесстрастной отрешенности; казалось, будто они идут, не испытывая ни мысли, ни чувства, мягкие живые машины разрушения. Всю картину заполняло какое-то пугающее могильное безмолвие, и мерный шаг бесконечной колонны, казалось, не нарушал, а подчеркивал отсутствие природного звука. Сергей вдруг почувствовал, что он смотрит кадр из кинохроники: он это где-то видел…в кинотеатре, на сером пузатом экране телевизора, на фотографиях, в краеведческом музее своего родного города, от которого представители народов Европы оставили лишь причудливые обломки скал на фоне неба. В то же время он понимал, что именно этот кадр он не мог нигде увидеть; в нем была сверхреальность, где детали естественного бытия творец заменил выражающими ее яркими символами. Символы эти, однако, не были домыслом и от них не веяло плакатной схемой, очищавшей мир до жестких тезисов: они были частью сложного, реального мира, его внутренней сути, которую художник каким-то непонятным образом сумел извлечь из плоскости чувств и обратить в понятные глазу изображения. Настоящий художник смотрит более чем на жизнь: он заглядывает в душу людям, предметам и событиям.

Дальнейшее путешествие по выставке было для Сергея подобно открытию другой планеты. Он не в первый раз видел подлинники великих мастеров; довелось свидеться и с сокровищами Эрмитажа; но такое чувство он испытал впервые. Перед ним появлялось нечто, подобия которому он никогда не встречал, это нечто было наполнено вопросами "как?" и "почему?", словно река в месте, где выше головы. Возможно, именно это и пугало иных людей, привыкших всегда ощущать твердь под ногами; Сергей же привычно нырнул в глубь этих вопросов в надежде разглядеть дно.
Привычка к логическому перевариванию всего увиденного тут же подсказала ему, что Васильев не принадлежит ни к одному из известных направлений, ни к одной из известных школ изобразительного искусства; он поднялся над их границами и сплавил в вещество с неведомыми доселе свойствами. В этом композите удивительным образом соединились разумная понятность реализма, яркая образность сюрреализма, четкость линий кубизма и чувство цветов и линий абстракционизма; фэнтези и лубок были сцеплены какими-то загадочными атомарными силами с классической живописью, подобно тому, как в тонкослойных резинометаллических элементах, новом шаге технической науки, тонкая, как бритвенные лезвия, сталь сцепляются с тонкими пленками каучука – и рождается чудо, материал с твердостью стали на сжатие и податливостью резины на сдвиг.
Все это казалось Сергею очень близким; в работе их отдела надо было постоянно подниматься над границами научных дисциплин и школ и отливать из их элементов новое знание о технике, так, что потом трудно было определить, где защищаться; в реальных проблемах машины силы природы смешивались без оглядки на структуру вузовских кафедр и требовали поистине энциклопедических знаний.
Было там и что-то даже от операторского искусства; человек двадцатого века добавил к своим глазам зрение кино- и телекамер, и это расширение взора было схвачено гениальной кистью. Многие из его полотен действительно были как бы мгновенным состоянием динамики; казалось, камера сейчас повернется влево или вправо, даст наезд или другим объективом будет дан крупный план.
"Интересно, как бы изменилось живопись, если бы большинство людей видели хотя бы часть этого мира еще и через всплески осциллограмм, кривые спектров, точки на графиках?..."

Что же касалось души, чувств, то Сергей ощутил, будто от картин веяло какой-то ранее неведомой богатырской силой; дух древней Руси как бы преломился в планетном катаклизме Великой Отечественной и явился в новом, не музейном, а понятном нынешнему человеку облике. Зигфрид замерзал в степи под Сталинградом, Добрыня бился со змеем в стратосфере, а Ярославна исходила беззвучным криком сердца по принесенной похоронке. История вернулась – или мы вернулись в историю, словно в дом, где прошло наше раннее, забытое детство.

"Странно", - думал Сергей, переходя от картины к картине, - "у нас ищут пути раскрытия новых возможностей человека в йоге, в тайнах тибетских монахов, в японских искусствах, а его надо искать в нашей собственной истории, наших народных обычаях… Русь всегда в истории делала невозможное – не здесь ли секрет этого чуда? "

- Как вы не понимаете! Это же язычество!
Резкий нервный голос Кихотова выдернул Сергея из глубины воспоминаний. Дизайнер все больше распалялся и размахивал руками.
- А при чем тут язычество? – возразила сидевшая у окна Леночка, тихая невысокая девочка, предпочитавшая миди и длинные прически. – Там в картинах есть древняя символика и сказочные сюжеты. Они не все мне понравились, есть слишком мрачные, но это же история…
- История? Церковь не зря запрещала языческие обряды! Сначала их просто изучают, а потом? Начнут заниматься чернокнижием, вызывать духов, колдовать, идолам молиться! Сколько на этом людей свихнется, вы подумали?
- По-моему, вы путаете язычество с оккультизмом, - не выдержал Сергей.
- С чем?
- С оккультизмом. Язычество – это когда человек верит в природу, в естественные силы окружающего мира, в то, что в нем происходит. В грозу, в ветер, в приход весны, в рост деревьев. А колдовство – это вера в сверхъестественное, в потусторонний мир, в то, что происходить не может. И при чем тут церковные запреты? Религий у нас много, и церкви отделены от государства…
- И здесь почти все комсомольцы! – вставила слово розовощекая блондинка Наташа.
- Я беспартийный и имею право верить в бога!
- Да верьте, но что же вы на выставку так ополчились? Народ сам посмотрит и разберется.
- Народ? Народ не разберется! Его уводят к мистике, а потом поведут и к сатанизму! Вот вы говорите, язычество. Природа, да? Но ведь если каждый будет непосредственно общаться с богом, искать его там в лесу или на речке, так ведь люди разные! Каждый придумает себе своего бога, свои нравственные правила, и что? Будет жить, как он хочет, не считаясь с обществом? Вера должна идти через церковь, через единые для всех правила, единую духовность…
- Ага, и попы будут мне устанавливать, что я должен любить, что ненавидеть, как я должен думать, как не должен думать… А кто этих попов выбирал? Кто их над нами ставил? Кто снизу следить будет, ради нравственности они рулят или ради собственного брюха? Да какая же это нравственность! Это духовное рабство!
- Браво, Сережа! – вскрикнула Леночка.
- Рабство? А может вы, молодой человек, не только церковь имеете в виду, но и партию?
- Комсомольцы на провокационные вопросы не отвечают! – отчеканил Сергей голосом студента на плацу военной кафедры.
Канцелярские барышни прыснули. Верка, которая в это время прихлебывала чай из тонкого стакана в высоком вагонном подстаканнике, закашлялась.
- Комсомольцы должны видеть, что это безобразие! – расходился Кихотов. – Они должны видеть, что это - мазня! Эти девицы с рыбьими глазами, эти взгляды одержимых! А посмотрите на картину "Маршал Жуков"! Это… это же фашист!
- А у вас – Верка даже привстала из-за своего полированного однотумбового стола, - у вас там на стене на площади – Дон Кихотский на бешеном Россинанте!
Грохнул смех. Девчонок прорвало. Казалось, что в канцелярии заливался звонок к концу рабочего дня.
- А что…ой…и вправду похож, вот!...
- И лошадь – тощий Россинант!
- А меч… не, я не могу, меч… вдвое больше лошади…
- Так ему меч, чтоб лозунг на нем писать, он им не дерется, только на словах ля-ля…
- И вообще, вообще вы просто завидуете Васильеву, потому что ваше художество в сравнении с ним бледно выглядит…
- Да как вы можете! Это же историко-патриотическая тема!
- Только сделано без души.
- Ну, знаете! – Кихотский впился глазами в Верку, постепенно приобретая красный цвет и задыхаясь от возмущения, - я буду на вас жаловаться!
- А я пожалуюсь на вас, что вы меня домогались, - ледяным тоном отпарировала Верка, - И все подтвердят!
- Что? Что? Да как вы… - он повернулся к Сергею, - вы, вы тоже подтвердите?..
- Да собственно, какое мне дело, до кого вы домогались…
- Это неслыханно! Это – заговор! Я… я… - он не договорил и выскочил за дверь.

Верка, держась от хохота за живот, протянула Сергею оформленные командировки.

2.
В Луганске стояла радостная солнечная погода, но жара не слишком чувствовалась. Если точнее, то город называли Ворошиловградом – его несколько раз переименовывали то туда, то обратно, и оттого продукция самого мощного локомотивостроительного завода планеты Земля, способного обеспечить тепловозами половину железных дорог мира и в младенчестве именовавшегося заводом Гартмана, а ныне ВЗОРом, порой называлась в диссонанс с местом выпуска. Однако в Институте все, что приезжало по рельсам из этих степных мест, продолжали называть луганским: рождение Института и становление старой научной Гвардии пришлось как раз на то время, когда городу и заводу возвращали старое название. Именно так называли завод и в купе торопливого южного поезда, которое оккупировали вчетвером Новак, Занятин, Стеценко и Сергей. Впрочем, за время путешествия от все еще закрытого лесами и реконструируемого теремка Павелецкого вокзала до недавно отстроенного огромного бетонного ангара станции Луганск производство не было главной темой разговоров. Сожалел об этом, пожалуй, только Сергей: на ВЗОР он ехал впервые.

Каждый локомотивостроительный завод, виденный Сергеем, имел свое лицо. Брянский был похож на старый парк с аллеями, памятниками, плакатами и выставочными павильонами, и даже сновавшие туда-сюда по подъездным путям сплотки напоминали какой-то громадный, затерявшийся в листве и эстакадах аттракцион. На Коломенском, несмотря на новые корпуса, лежала тихая печать довоенной заводской окраины и чувствовался какой-то иной, не нынешний ритм времени, который можно почувствовать только в черно-белом кино. Новочеркасский почему-то вызывал воспоминания о слышанных в детстве стихах: "Вам снилось когда-нибудь море в безводном степном городке?.." Что же касается Луганского, то в нем было что-то от мемориала. Казалось люди, восхищенные мощью и масштабами предприятия, усмотрели в нем некий символ собственного могущества, как египетские фараоны видели тайную силу власти циклопических пирамид над снующими вокруг них людьми.
Сперва для Сергея этот завод показался чем-то прекрасным, вроде величественного древнего замка или собора; струны его души затронули и пешеходный мост в виде фермы, сквозь которую он шел к проходным, как поезд, и красивый паровоз на постаменте в память о трудовой доблести прошлого.

Дирекция завода расположилась отдельно от заводоуправления и заняла старинный особнячок управляющего: в этом чувствовалось какое-то желание отрыва от стройных рядов линейного руководства среднего звена, обеспечивающего своим ежедневным трудом взаимодействие частей гигантской производственной машины. Под окнами особняка был сделан пруд с лебедями, обогреваемый зимой от заводской котельной. Представительская роскошь явно превышала масштабы виденного Сергеем на других предприятиях.
- Вот оно, их знаменитое "лебединое озеро", – прокомментировал Новак. – Раньше была еще и обезъяна в клетке, но сдохла.
- Приятно живут, - хмыкнул Занятин. - Выглянул в окно, на лебедей посмотрел… и ни о каких втулках думать не надо.
- А может, это для дела. Начальство из главка заедет, так пыль в глаза пустить, показать уровень. А там и выбить что-нибудь за счет министерских фондов.
- Да главку эти лебеди, как корове седло. Главку показатели выполнения нужны, чтобы перед министром отчитаться, ну и какой-нибудь личный подход. Да и чего главку показывать, они сами в главк ездят. А это скорее на тех, кто в производстве не петрит. На обком или республиканское ЦК.
Широкая лестница вела на второй этаж особняка; на обширной плоскости стены висела карта мира, центром которого был Луганск; от него во все пределы расходились лучи к точкам, куда завод поставлял тепловозы. "Мировая экспансия ВЗОР" – усмехнулся про себя Сергей.
Разговор на втором этаже дирекции нес чисто организационный характер, и Сергей с Занятиным переждали его в черных кожаных креслах в коридоре. В коридоре было тихо, отсутствовала столь привычная для заводоуправлений конторская беготня с бумагами и чертежами, и даже трудно было понять, есть ли жизнь за дверями кабинетов, или там, за порогом начинается другое пространство, и разверзаются бесконечные молчаливые глубины космоса с немигающими россыпями звезд. Наконец, добро на осмотр машин было получено, и они снова вынырнули из батисферы дирекции в шум и движение завода.

В гигантском прямоугольнике экспериментального цеха их уже ждали два конструктора, зам начальника цеха и представитель приемки заказчика. Они пошли вдоль пролета, где рождалось несколько новых секций сто двадцать первого – крайние уже стояли на больших серых тележках, и где-то в их освещенных недрах копошились электромонтажники. Под потолком горели лампы, не оставляя на полу места для тени. Все было пропитано запахом масла и сварки. Гудели двигатели кранов, визжали шлифмашинки, шипел воздух из пневматической магистрали, откуда-то сзади доносился голос Занятина, продолжавшего давнишний спор: "Ну так что, сложно на магнитный стол комплект поставить?.. Ну пусть технологи запишут… Нет, а что, у нас, что ли, Байконур? Мы на таком же делаем..."
Они подошли к участку, где вдоль канавы лежали собранные колесно-моторные блоки, ожидая подкатки. С того момента, как их перестали касаться руки сборщиков, они не прошли ни одного метра по рельсам, и именно в них таился окончательный ответ на вопрос, когда же начинают слабеть болты и отчего рвется муфта.
- С какого начнем проверку? С этого, наверное? – Новак остановился перед одним из серых КМБ. - Да хоть с какого. Какой больше нравится.
- Где тут халаты и динамометрический ключ можно взять?
- Да сейчас рабочие подойдут с инструментами.
- А вот эта галтель мне не нравится, - Стеценко вынул из коробки, валявшейся на верстаке участка, несколько знакомых болтов с плоской, срезанной с одной стороны головкой. – С таким радиусом болт запросто может упереться закруглением в угол фаски прижимного кольца и повиснуть.
- Не повиснет, - тут же возразил конструктор.
- Ну как не повиснет? Вот же она висит! – взволнованно воскликнул высоким голосом Занятин, стараясь перекричать визжащую неподалеку шлифмашинку. – Вон даже щель видна!
- Да это грязь набилась. Тут щуп надо.
- Есть щуп. – Сергей держал в руке старое лезвие от бритвы "Нева". – Толщина одна десятая миллиметра.
Он подсунул "Неву" под округлую с лыской головку винта. Лезвие спокойно прошло между головкой и нажимным кольцом.
- В воздухе винт висит. И вот этот тоже…
- Ну-ка, дайте посмотреть. Так… А, черт, сломалось. Так и не померишь, жаль.
- Да и бриться теперь нечем будет.
- Ну что вы, я целую пачку взял… - Сергей достал из кармана пиджака синюю коробочку с желтым адмиралтейским корабликом, туго набитую черными пластинками. – А бреюсь я вообще нержавеющими, "Руби", они многоразовые…

Конец истории оказался скучным и прозаичным, подумал Сергей. Надеялись обнаружить новую тайну природы, оставшуюся незаметной для предыдущих исследователей, а нашли обыкновенное разгильдяйство.

3.
Вблизи Москвы на павелецком направлении путь был сильно разбит составами – Сергей почувствовал это по боковым толчкам вагона в прямых. В начале командировки он этого не заметил – слишком были заняты мысли ожиданием того, что он увидит на заводе. Теперь же все стало простым и ясным, и органы чувств привычно фиксировали все окружающее – белые сумерки близкого рассвета, придорожные туманы после недавнего дождя, мокрые шпалы и нудные поперечные броски кузова, служившего их временным пристанищем. Да, создание путевых машин актуально… не случайно под них передали все, что можно, даже уникальный "Шабот". Может, Крунин действительно прав, и мощные машины в четыре и шесть тысяч сил на секцию – а там и побольше, ведь двадцать пять тонн на ось еще не предел – вытеснят с магистралей по медвежьим углам нынешних работяг с серой кепочкой… Дорога-то открыта.
Осмотр расставил все точки. Тепловозы уже из ворот опытного цеха выходили увечными, и было странно, почему они при таком качестве изготовления и сборки тут же не заворачивались приемкой обратно в цех. Подтвердилось все – отклонения по затяжке болтов, неправильные галтели и фаски, брак по размеру втулок… сколько это можно перечислять, сколько об этом можно писать и говорить заводчанам? Даже предстоящие комплексные испытания оказывались как бы ненужными: проблемы-то в общем нет. Конечно, хорошо, что есть повод еще раз съездить, прокатиться на рекордно длинном плече от Воркуты до Сосногорска – впервые в Союзе исследуют тяговый привод на пути такой протяженности, хоть в "Юный техник" заметку пиши – будет огромный объем выборки, уменьшатся изломы линии на графике из-за снижения случайной погрешности, появится новая формула, описывающая результаты… Но это все интересно для науки, для какого-то более дальнего и неопределенного будущего, на десять, на двадцать лет вперед, а с машиной, с металлом сейчас все ясно, запрещающий на ее пути убран, только разобраться с бракоделами…

Прибыв в Институт, Сергей узнал, что приехал Коногонов.

Коногонов был весьма крупной руководящей фигурой, каковые редко заглядывали в гудящий от дизелей улей между Озерской веткой и Окой. Когда-то он начинал с партийной деятельности на Коломзаводе и был продвинут заводом вплоть до Москвы. Сергей не раз слышал, будто Коломзавод охотно брал на обеспечение подснежников – общественных работников, получавших зарплаты квалифицированных рабочих или ИТР, и, организуя их взаимопомощь и карьерный рост выстраивал из них лестницу до различных коридоров власти в столице. Коногонов продвинулся до весьма солидной конторы, имевшей формальный статус общественной организации, но которая на самом деле все в стране и решала. Контора эта обычно называлась двумя буквами: Це и Ка. Остальное было понятно. Поговаривали, что именно Коногонов подсунул в доклад Горбачеву строки о том, что брянские машиностроители построили завод, чтобы делать устаревший дизель (подразумевался харьковский Д100), вместо того, чтобы делать новый и прогрессивный (подразумевался коломенский Д49).
Был такой прием тайной аппаратной борьбы – немного рискованный, но никогда не имевший обратного хода: если какой-то вопрос не выдерживал критики экспертов, его вставляли не в постановление, а в отчетный доклад партийного работника соответствующего уровня на съезде, конференции или пленуме. В отличие от проекта постановления, доклад хоть и обсуждали, но никогда не корректировали: вроде как это просто отчет, констатация и оценка фактов, а свершившийся факт, как говорил Салтыков-Щедрин, не подлежит отрицанию. А потом в решении такого форума всегда ставили дежурный пунктик: "…Руководствоваться в своей деятельности положениями такого-то Доклада в практической работе…" и так далее. Вроде как бы и решения не принималось, и прямой директивы никто не давал, а за исполнение можно было спросить.
Пикантным в этом вопросе с дизелями было то, что железнодорожникам был нужен именно Д100 на замену изношенных дизелей на "десятках", да и американская фирма Фербенкс-Морзе как ни в чем ни бывало продолжала выпускать аналогичный дизель 38D, не вникая в документы партийных съездов и считая его вполне современным и нужным покупателю. Вот эти моменты и были обойдены в докладе молодого генсека, вряд ли задумывавшегося над тем, хуже или лучше V-образный дизель оппозитного; Коломзавод же подтверждал свои права головной организации по созданию среднеоборотных дизелей, оттесняя харьковских соперников.

Проверить, насколько эти слухи о всемогуществе Коногонова соответствуют истине, Сергей не мог, и ему не оставалось ничего другого, как просто принять их к сведению.
"Интересно, будет ли он ходить по отделам и вагонам?" - подумал Сергей. – "И если да, что будет спрашивать и у кого?"
Впрочем, по приводу как раз было много чего рассказать и ответить. Но о том, что Коногонов ходит по цехам и встречается с народом, никаких вестей не доносилось: вместо этого в лабораторию заглянул парторг Уралов, который обычно объявлял о политинформациях.
- После работы чтоб не разбегались, а шли в актовый зал! Предистенский передал, что будет открытый партхозактив! Явка обязательна всем.
- Всем членам?
- Всем! Членам, не членам… Важные вопросы будут.
- У нас вон важный вопрос – у луганских слесарей руки под ландыш заточены.
- И поважней найдется. В общем, всем обязательно.

Предистенский был человек не сказать, чтобы высокий, но статный и с какой-то особо благообразной внешностью. Живи он в иное время, наверное, стал бы священником; ряса и борода прекрасно бы подошли к его фигуре и степенному голосу, был бы он естественной, живой частью старого города с красной кирпичной кладкой, пирамидами куполов и утренними звонами. В эпохе же нынешней Предистенский был назначен в Институт по партийной линии с Коломзавода, и в этом не было ничего удивительного: значительная часть райкома числилась на Коломзаводе слесарями или еще кем, и, по возможности, выдвигалась в Москву; так сила завода крепла связями и окупала расходы на содержание. В Институте Предистенский возглавил партбюро и стал начальником Отдела Концептуального Проектирования, сокращенно ОКП. Отделенный от исследований на живом, реальном пути, ОКП казался подразделением изначально надуманным и дублирующим заводские службы; но Предистенский сумел переманить к себе в отдел ряд ученых, у которых не клеилось с внедрением, в том числе и Доктора, и окружил их молодыми специалистами по распределению, в основном из местных – у них не такие амбиции, как у иногородних, значит и хлопот меньше. Он сумел найти заинтересованных лиц даже для безнадежных проектов, вроде атомного локомотива, что финансировало какое-то далекое от железной дороги ведомство, которому надо было истратить лишку фонда развития науки – чтоб на следующий год не урезали. Впрочем, атомное чудо развивалось без каких-либо шансов воплотиться в железе, и потому было безвредным; зато бумажные результаты регулярно обсуждались на научно-технических советах, вносились замечания, изредка даже выходили даже статьи, и, самое главное, все это не отрывало ни копейки от действительно нужных работ Института, ибо финансировалось со стороны. По этим причинам на тему смотрели сквозь пальцы: зачем конфликтовать, если человек никому не мешает? Еще из глобальных начинаний ОКП были "Тепловоз 2000 года", который не собирался строить ни один завод, и тепловоз на водородном топливе, что очень нравился экологам, и который при попытке осуществления все равно пришлось бы начинать с нуля.
Именно в этой атмосфере слабость Доктора забрасывать свои идеи, хватаясь за новые, нашла себе самую благоприятную среду обитания; Доктор стал необычайно плодовит на новые темы и авторские свидетельства - к сожалению, постепенно теряя в себе нажитые изначальным трудом навыки ученого. В свою очередь, Доктор придавал подразделению Предистенского особый вес: ни у кого в отделе тогда не было доктора наук, а у него – есть.

4.
Коногонов коснулся в своем выступлении вопросов своего масштаба, на фоне которых все эти проблемы с браком на опытной технике могли показаться точками и пунктирами местного значения. Он говорил о том, что партия на прошедшем съезде поставила перед машиностроением задачу создать технику, конкурентоспособную на мировом рынке с лучшими зарубежными образцами. Он говорил о повсеместном внедрении результатов научно-технического прогресса и необходимости добиться перелома в работе. Он говорил об органическом соединении накопленного опыта с новыми знаниями. ("Высокомолекулярном" – усмехнулся про себя Сергей.) Он говорил красиво, артистично, излучая такое чувство внутренней убежденности в своих словах, что Сергей мысленно отметил: если бы Коногонов сейчас вдруг взялся говорить о разведении носорогов на Луне, его речь звучала бы столь же солидно и убедительно, и каждый бы в зале понимал – человек глубоко верит в то, что он говорит. Такое иногда бывает во сне: человек услышит какую-то фразу, мысль, казалось бы необычайной глубины и важности, а после пробуждения вспоминает лишь набор банальных слов, произнесенных с многозначительной интонацией.
"Интересно, для чего он сюда приехал?" – подумал Сергей. – "Просто провести мероприятие, отметиться? Но, насколько слышал, он это не практикует." Как рассказывали те, кто к нему ездил от Института, Коногонов редко ездил на чисто показные мероприятия, хотя частенько бывал в Коломне; он наведывался как-то больше по делам, встречался с райкомовским и коломзаводским руководством, то-то обсуждал в кабинетах, что-то решал и уезжал обратно. Гораздо чаще приезжали к нему, в Москву, докладываться. Говорили, что он любил по ходу разговора задавать вопросы о разных технических тонкостях обсуждаемого предмета, и причем о таких, что отвечающим не всегда удавалось уловить связь между данной тонкостью и решаемым вопросом; то ли он в это время строил какие-то свои планы, не имеющие прямой связи с темой обсуждения, но касающиеся данного предприятия… то ли просто хотел показаться осведомленным, чтобы не вешали лапши на уши.
"А телодвижений насчет луганского брака так не сделал…" – мысленно отметил Сергей. – "Почему? Какая-то очень хитрая интрига, ради которой надо покрывать Луганск и только по опытному производству? Или только по браку на этой машине? А может… Может быть, Коногонов действительно не владеет ситуацией и всего лишь слепо лоббирует в верхах интересы Коломзавода? Но в чем тут эти интересы? Какой смысл покрывать брак на машине с коломенским дизелем? Или это способ скрыть недоведенность дизеля? Или… или что? Домыслы все это. Домыслы, а фактов недостаточно."

Тем временем Коногонов плавно перешел на принципиальные проблемы нового мышления и сослался на прозвучавший с трибуны все того же съезда призыв критиковать всех, невзирая ни на какие должности. Закончил же он выступление пожеланием в добродушном и дружеском тоне, чтобы разговор на партхозактиве прошел в открытой, честной и созидательной атмосфере, и чтобы как коммунисты, так и беспартийные не стеснялись выдвигать новые идеи, которые руководство всегда готово… и так далее. Продуманная концовка вызвала дружные отчетливые аплодисменты – какие и полагаются для высокого гостя.

Следом по протоколу слово предоставили Предистенскому. Шаркнув по доскам сцены отодвигаемым стулом, он решительно и быстро подошел из-за стола президиума к трибуне, держа в левой руке что-то завернутое в черный пленочный пакет. Выступление было начато в более яркой и мажорной тональности, чем у Коногонова, однако могло показаться скучным; то был самоотчет парторганизации. В целом картина была обрисована благополучная.
- …Но есть среди нас и те, кто еще не перестроился! – резко повысил тон Предистенский где-то на десятой минуте, так, что микрофон на трибуне на секунду возбудился и съехал на визг. – Еще встречаются в нашей работе проявления групповщины и попытки установить монополию на научную истину! Еще есть люди, которые погрязли в рутине и противодействуют сближению науки с эксплуатационной практикой! И это не только келейные проблемы взаимоотношения людей в творческом коллективе – убытки от таких негативных явлений несет вся отрасль. Все знают, что новый локомотив, который так ждут железные дороги, не прошел межведомственную комиссию – и, в частности, из-за привода, из-за разрыва резинокордных муфт. Но не все знают, что эти муфты рвались еще и на стенде!

Зашуршал пакет и в следующее мгновение рука Предистенского взметнула высоко над трибуной черное кольцо с большой, неровной, как бы покромсанной вкривь и вкось гигантскими ножницами, дыркой, из которой торчали куски разлохмаченного искусственного шелка.
Сергей сразу узнал это кольцо. То была одна из муфт, специально порванная в ходе испытаний: так узнавались пределы возможностей новинки. Одни муфты нагружали моментом, во много раз превышавшим будущий момент в приводе, следили, как на боковой поверхности возникали гофры от потери устойчивости, замеряли их, ловили момент, когда начнет рваться связь между нитями и резиной. Другим давали обычные нагрузки, но намного дольше, за пределами того срока, когда муфту на плановом ремонте должны снять и заменить новой. Так выискивались возможности увеличить крепость муфты и жизненный ресурс. Убиенные резиновые блины вытаскивали на институтскую свалку, где те и находили свой последний покой в многолетних цилиндрических кучах – на случай, если вдруг кому-то понадобиться снова вернуться к результатам старых опытов и проверить, не осталось ли чего незамеченного опытным глазом. Вот оттуда, со свалки, и было притащено измочаленное кольцо, даже не подозревавшее, какая историческая роль ему уготована.

Предистенский шел на подтасовку. Он нарочно смешивал понятие приемочных испытаний, при которых муфта должна была остаться целой после заданных блоков нагружений, и исследовательских, где разрушение муфты было целью и смыслом. Расчет явно велся на то, что Коногонов, как выходец из заводского сектора, слышал лишь о приемочных испытаниях. Сергей вдруг понял, как шилось множество дел о вредительстве в далекий период культа. Никакой специальной политики, никакой идеологической линии – просто убирали друг друга в ведомственной или личной борьбе. Неожиданным лишь было то, что рецидив культа был принесен именно тем самым ветром перемен, о котором столько мечтали барды, не признанные Министерством культуры рок-группы, авторы мюзиклов и прочие люди, признаваемые за предвестников прекрасного будущего.

- Вот- яркое доказательство! – продолжал греметь Предистенский. – Вот то, что наши корифеи расхвалили сверх меры, скрыв всего один, но существенный недостаток. А между тем в отделе концептуального проектирования уже давно давно предложили муфту, которая намного прочнее! Предложили целый новый привод – и все это до сих пор не нашло применения как из-за амбиций отдельных групп ученых, неприязни их к чужим изобретениям, так и в результате незаинтересованности заводского сектора науки, который до безобразия затянул доводку тепловоза 2ТЭ121… И сейчас, здесь, на этой трибуне, я чувствую прежде всего свою вину, как партийного руководителя – в том, что я не проявил до конца принципиальность, не пошел на открытый конфликт со сложившейся монополией и не поднял этот вопрос раньше!
- А раньше он бы не смог поднять. – послышалось откуда-то сзади. – Чтобы увести чужую муфту, надо дождаться, пока ее сделают…
Не обращая внимание на шум в зале, Предистенский перешел к оптимистической концовке. Он предложил внедрить вариант резинокордной от своего отдела, внедрить "Снежинку", взял обязательства обмоторить бегунковые оси на ТЭ126 - неудачной мутации луганского восьмиосника со слишком тяжелым дизелем – и вообще призвал считать неактуальными все разработки, которые были проведены до провозглашения курса на ускорение.
Предистенский закончил на высокой ноте. В зале воцарилось молчание. Из разных концов донеслись робкие хлопки, явно не собиравшиеся перерастать в бурные овации.
- Не надо аплодисментов! – быстро нашелся Вадим Иванович. – Сейчас не время для рукоплесканий! Пусть дальнейшее обсуждение проходит чисто в деловом ключе, а хлопать в ладоши будем, когда наша техника будет надежно работать на линии!

Сергей обратил внимание на выражение лица Коногонова: оно было как-бы немного отстраненным от происходящего и трудно было понять, что он в данный момент думает. Впрочем, признаков того, что выступление Предистенского было неожиданностью, также не наблюдалось. Казалось, что он считает, что свою роль в действии он уже сыграл и с дальнейшим справятся без него.
Начались прения, и Сергей, которому за комсомольскую жизнь довелось видеть достаточно собраний, понял, что эти прения были проигнорированы. Был несколько дежурных выступлений с общими фразами, в которых тема привода обходилась. Предистенский ерзал от нетерпения и ожидал возражений – чтобы обрушить всю мощь своего обличительного пафоса. С ним дискутировать не стали. Полемика имеет смысл, когда судьей в споре выступает человек или сообщество, разбирающееся в тонкостях вопроса, и подчиняющее эмоции разуму. Здесь же арбитром был приглашен человек, далекий от вагонов и смотровых канав.

"Клан" – размышлял Сергей, ожидая, что финалом разыгрываемой пьесы будет что-то вроде резолюции печально известной сессии ВАСХНИЛ – признать крунинские подходы единственно отвечающими политике перестройки и устранить всех, кто с этим не согласится. "Предистенский ставит непререкаемым авторитетом в Институте своего подчиненного Крунина, коломзаводский выдвиженец Коногонов молча благословляет коломзаводского выдвиженца Предистенского… Непонятно одно – а зачем Коломзаводу-то это надо? Какие у него интересы в этой муфте? Может быть, смысл в том, чтобы вообще усилить влияние Предистенского на ученых? Чтобы дизелисты, если надо, писали хвалебные отчеты по Д49? Но вопрос с Д49 уже пролоббирован на уровне съезда, уж выше некуда. Или же все-таки есть куда, и со мнением исследователей еще будут считаться?"
Впрочем, предложенная резолюция каких-то кар с собой не несла. Помимо обязательных, был пункт о важности работ над альтернативными вариантами привода, в частности, вариантом резинокордной муфты ОКП, и оборудовании одного из тепловозов опытной серии "Снежинкой". Вполне благопристойная и здравая резолюция для тех, кто будет смотреть в министерстве и ЦК. За исключением того факта, что оборудовать тепловоз было решено "ногами", не прошедшими всего положенного пути испытаний. Но об этом могли знать лишь те, кто работал в Институте.
"Раз Предистенский не спешит повышать свою командную роль, значит, главная цель все-таки привод, а не дизеля. Тогда зачем этот привод Коломзаводу? Зачем подтягивать тяжелую артиллерию в лице человека из ЦК? Ничего не понятно."

Народ расходился с явным недовольством. Даже сам Крунин, казалось, не хотел такого триумфа. На выходе из актового зала завлаб с Орловским подошли к окну вестибюля, сквозь которые просвечивала индустриальная панорама озаренных закатным солнцем далеких заводских труб, и, где-то далеко – заречные просторы. Сергей тоже подошел – переждать, пока основная масса народа пройдет по неширокой лестнице.
- Да, вот тебе и расширение гласности…
- А партбосс небось Дудинцева с карандашом читал. – усмехнулся завлаб. – Конспектировал.
- Какого Дудинцева?
- Который "Не хлебом единым" написал, что в пятьдесят шестом критиковали. Помнишь, я у тебя почитать брал?
- Ну так я же сам и Предистенскому ее давал полгода месяцев назад. Еще подцепил его: "Что, никак в материалах Апрельского Пленума есть указания изучать?" -"Да нет," говорит, "когда-то давно встречалась в журнале, сейчас хочется вспомнить, что такое".
- Вот он для выступления цитаты оттуда как раз и вытащил. Только применил с точностью до наоборот. В романе у изобретателя-одиночки коллектив разработку украл, а здесь – чтобы можно было красть у коллектива. Зла не хватает…
- Ладно, Викторыч, - устало произнес Орловский. – В конце концов, это всего-навсего муфта. Неживая материя.
- Да при чем тут муфта? – завлаб нервно шарил по карманам, ища сигареты. – Не в муфте дело: за муфтой человек виден. Вопрос в том, останемся ли мы людьми или так – кто чего друг у друга стырил.
До Сергея внезапно дошло, что произошла не просто еще одна из постоянно возникающих в Институте интриг; был подрублен столб, на который, вопреки интригам, продолжала опираться и вестись настоящая научная работа, а результаты исследований не превращались из поиска истины в способ войны кандидата А с кандидатом Б.
…Институт был основан в конце 50-х, когда в ученых видели один из стратегических ресурсов холодной войны; поэтому с момента его возникновения между учеными и "партайгеноссе" существовал Договор. Договор этот формально никем не заключался и даже никто никогда не говорил о нем вслух; тем не менее все его тщательно соблюдали, по крайней мере, на памяти Сергея. Суть Договора была проста: партийцы никогда не примешивают политику к научно-техническим вопросам, а ученые никогда не влияют на назначения в партийной иерархии Института, лоббируя ту или иную тему. Так эти две силы годами существовали параллельно друг другу: политика не разрушала науку, наука – политику. Мелкие казусы вроде устных призывов искать гносеологические корни рессорного подвешивания или личных кляуз на материальном мире не сказывались и в расчет не принимались. Предистенский разорвал договор. В директивный документ по силе политической должности, а не научной истины, были внесены указания, которые должны были напрямую воплотиться в черные и цветные металлы. Прецедентом же, развязавшем руки Предистенскому, стал тот самый доклад генсека на съезде, когда тот вмешался в малознакомый ему вопрос о дизелях. "Подрыв курса партии на реконструкцию и ускорение научно-технического прогресса…" - слова-то какие… Как с "сухим законом": все вроде из таких добрых побуждений, а в итоге получается такая…

5.
На остановке возле учебного комбината толпился припозднившийся народ, трамвая не было видно ни с одной, ни с другой стороны: то ли перерыв, то ли поломка на линии. Ждать, потом давиться или висеть на подножке не хотелось, тянуло подальше от шума, толкотни и перемешанного под потолком вагона человеческого дыхания. Сергей отправился пешком, сначала вдоль трамвайных путей до Мосэнерго, затем, по Дзержинского, по широкой просеке в домах, оставленной линией электропередач – на Ленина; улица, которой по названию положено было главенствовать среди прочих, пересекала кольцо, деля его на две неравные части. На ней шумела листва и рокотали редкие автомобили; всего этим маршрутом добираться до клетчатой коробки общежития было минут сорок.
Обычно такие пешие прогулки успокаивали, гасили эмоции и возвращали способность спокойно и отстраненно анализировать ситуацию. Но сейчас, когда Сергей привычно мерил шагами пространство тротуара от "Станка", небольшого старого клуба ЗТС на Окском проспекте, где желтели старые довоенные дома, и до неброской стекляшки Спорттоваров, он чувствовал, как вопреки ожиданию, в нем откуда-то изнутри, как тошнота при отравлении, подымалась смесь ненависти, презрения и отвращения.

…Вряд ли секретарь бюро упражнялся в красноречии лишь для того, чтобы убедить Коногонова. Обычно такие вопросы согласовывают еще до собрания. Здесь была другая цель: заставить людей бояться. Сыграть на боязни попасть под слепую партийную кампанию, поломать карьеру и будущее. На страхе, что призыв генсека разобраться с отраслевыми НИИ будет означать как раз обратное – что разбираться и смотреть не будут. На страхе оказаться в числе заклейменных ретроградов, монополистов, еще какие там ярлыки… потерять репутацию и уважение коллег, стать вечно непонятым моральным изгоем. И все бы это, наверное сработало, особенно для каких-нибудь блатных сынков… но вот как быть с теми, чью карьеру в любой момент может поломать вместе с жизнью тот же самый рассыпавшийся подшипник? Будут разбираться, не будут… какая, к черту, разница, если завтра какая-то дерьмовая деталь, трещина в металле, ошибка в размерной цепи, перегрев в термичке, еще что-то просто поставят точку на человеке, сразу, полностью, без реабилитации? Ну, чем, чем он еще может напугать? Из комсомола исключит, с аспирантуры выгонит? И это все – перед вероятностью, что завтра всего этого, города, неба, травы, асфальта в трещинах, чугунной ограды Парка Победы – не будет?
На самих испытаниях обычно не чувствуешь страха. Он может возникнуть потом, месяца через два, три, и тогда все эти события, все то, что отделяло ту грань от этой, хочется навсегда забыть. Потом он уходит, но ничего не забывается, просто складывается куда-то далеко, и остается с тобой навсегда, как война, и снова тянет на испытания, потому что там, в вагоне, никогда это не вспоминаешь. Лишить карьеры, лишить будущего… какая чушь, у нас будущее лишь пока мы никому не угождаем…
"Демократия – это тот здоровый и чистый воздух…" Как всегда – верно, но наполовину. Можно дать человеку внешнюю свободу, права, но воспользоваться всем этим человек может лишь тогда, когда у него хватит сил не дать другим играть на своих слабостях. Свобода – это не воздух, кто-то сверху открыл и все дышат. Свобода – это воля.

…Лестничная клетка панельной хрущевки еще источала едкий запах ацетона – ради весны ЖКО покрасило стены и перила ярко-синей нитрой. Сергей уже поднялся к двери квартиры, отведенной под их общежитие, и уже полез в карман за ключами, как эта дверь внезапно и быстро распахнулась, из нее вылетела молодая светловолосая женщина в легком бежевом плаще, и, не замечая Сергея, быстро застучала набойками высоких каблуков вниз по лестнице. Сергей узнал ее: то была Лиля, знакомая одного из его общажных соседей, Бронислава Мечковского, последние полгода щеголявшего большой отпущенной бородой. Пока Сергей входил в оставленную полуоткрытой дверь, на него из глубины темного коридора налетел сам Бронислав.
- Она ушла?..
- Да, только что.
- Куда?
- Вниз куда то, по лестнице.
Бронислав метнулся на кухню, загремели шпингалеты и хлопнуло растворенное окно. Путь освободился. Сергей скинул обувь и прошел в свою комнату, чтобы повесить плащ в гардероб. Когда он закрывал дверцу, то увидел в зеркале, что Бронислав стоит на пороге комнаты с совершенно потерянным лицом. "Поссорились" – решил Сергей.
- Послушай… У тебя что-нибудь выпить есть?
Сергей вынул из тумбочки небольшую плоскую бутылку коньяка, три звездочки, которую держал уже год, на случай неизвестно какого неожиданного торжества, и поставил на стол.
- Закуска за тобой.
"На двоих хватит. Собственно, ему сейчас больше нужна компания."
Коньяк был, в общем, ничего, хотя для Сергея так и осталось непонятным, что, собственно, люди в нем находят и почему считают символом престижа. Быстро разогреться в случае переохлаждения – не самое лучшее…
-…Ты знаешь, я решил.
- Чего решил?
- А теперь нет смысла больше жить. Понимаешь? Только не говори, что все еще будет, все это прочее, не отговаривай, не надо.
- Покончить с жизнью?
- Я твердо решил. Только не отговаривай.
"Тяжелый случай…"
- Ну, если твердо решил, какой смысл отговаривать? Тогда пистолет понадобится.
- А почему пистолет?
- Ну, понимаешь, надо же не просто так, а чтобы все поняли, что это не случайность, не сдуру, не минутная слабость, а обдуманно.
- Пистолет достать трудно.
- Пять лет назад на харьковском рынке за четвертной один пацан предлагал.
- Ну не поедешь же сейчас в Харьков его искать…
- Не поедешь. А пистолет все равно надо, иначе несерьезно, не то. Вот например, утопиться – задыхаешься, вода в горло лезет, потом если труп не сразу найдут – посинеет, всякая гадость лицо объест, страшный будет. Некрасиво это.
- Ну, есть и другие способы. Принять яд, например.
- Знаешь, у Лавренева есть такой "Рассказ о простой вещи", там чувак говорит: "Я не стану травиться, как забеременевшая проститутка". Несерьезно.
- Повеситься можно.
- Повесишься – скажут: "Ну и дурак".
- Точно, скажут.
- А надо так, чтобы не глупо выглядело. Вот пистолет – это солидно. Все равно что как в бою.
- С крыши броситься.
- Неудачно бросишься – просто останешься калекой. И в больнице неизвестно сколько будешь валяться с переломанными костями, операции будут делать…
- А если под поезд?
- Как Анна Каренина?
- Как Анна Каренина… тоже как-то…
- Ну и потом, разрежет, кишки на шпалах, тоже не то. И обратно может выйти, что мучиться будешь.
- Не мучиться – это вены перерезать.
- Скажут, Есенину подражал. И еще кровью стихи написать. Фальшиво как-то, как слабак какой-то.
- Пожалуй, да, как какой-то гимназист старорежимный…
- Ну я и говорю: пистолет и застрелиться. Только важно еще, как стреляться. В сердце не надо, в больнице будешь долго мучиться и умирать. Надо в висок или в рот.
- В рот стрелялся Гитлер.
- В рот стрелялся Гитлер, сразу же вспомнят. Ну и потом, когда дуло пистолета в рот засунешь, может вытошнить. Вот в висок… Ну, тут тоже надо суметь, потому что пуля может так попасть в череп, что обратно мучиться будешь, а добивать тебя, я, например, не буду, на кой это мне надо, чтоб потом по судам таскали?
- Знаешь… - задумчиво промолвил Бронислав, - мне уже чего-то расхотелось кончать с собой.
- Дело твое, я что, переживать буду?
- Спасибо тебе, пошел я…
- Ну, давай! А то уж время десять.
Бронислав остановился в дверях и обернувшись, добавил:
- Коньяк за мной. С получки. Обязательно напомни…

6.
Утро настало как обычно, после вчерашних событий на душе словно не осталось ощутимой тяжести - скорее, какое-то притупление чувств. Небо над городом было затянуто легкой равномерной белой пеленой, и на сухую пыль возле крыльца даже немного покапало. В воздухе парикмахерским одеколоном разлился легкий запах призрака дождя.

Подготовка к испытаниям шла своим чередом. В Институт прибыли новые подшипники и бригада луганских слесарей – ускорить подготовку, хотя тормозом был отнюдь не недостаток людей. Крунина же в цеху не было видно – еще вечером он отбыл в Луганск с пакетом документации на "Снежинку" и на вариант резинокордной на болтах под развертку. Занятина тоже не было – с утра ему дали в цеховой поликлинике бюллетень на три дня: давление поднялось.

Луганских слесарей тут же поставили на оборудование двух опытных колесно-моторных блоков. Сегодня надо было снять с торсионных валов фланцы упругих муфт, здоровые металлические тарелки, напрессованные на конусные, похожие на винную пробку, концы. На Северной дороге фланцы почему-то сползали, хотя на испытаниях в Институте спокойно выдержали шестикратную перегрузку. Подозревали, что концы валов на заводе обточили с изъяном; для проверки было решено провести новые прочностные испытания валов, сделанных точно по чертежу, а также осмотреть то, что пришло на ноль одиннадцатом. Торсионы для стендовых испытаний уже лежали на соседнем участке, ожидая своего часа, когда механические руки будут крутить их и выворачивать из своих гнезд. Вокруг луганской бригады кучковались институтские рабочие, иногда подзуживая насчет качества опытного образца, уже ставшего в цеху притчей во языцех. Чуть поодаль в порядке обязательного авторского надзора расположились Сергей и завлаб, который присутствовал вместо Занятина.

- Наверное, мне надо было вчера выступить, - произнес Сергей, смотря на подготовку к демонтажу, которая обычно не несла в себе каких-то моментов истины. – Человек я сравнительно новый, соавторства муфты у меня нет, даже конкурент базовому варианту; в личном и ведомственном интересе тут упрекнуть сложнее.
- Не надо. Ты сейчас, как испытатель, во сто раз важнее. Твое оружие – данные. Вот проведем комплексные, тогда и поспорим…
- Обсуждение в массах? – спросил подошедший куда-то из зеленого леса стендов Орловский.
- Да вот, постигаем глубину мысли народного академика Лысенко.
- Ну-у, куда хватили! – усмехнулся Орловский. - До лысенковщины нашему институтскому вождю еще расти и расти. У него, у Лысенки, была "мичуринская теория", база. А здесь шанс выпал, а козырей нет. Вот лет семь-восемь назад начнись перестройка, он бы развернулся, устроил революцию в науке. С одной стороны, были бы ретрограды, то-есть мы, которые осциллограммы под лупой расшифровывали, и расчеты на логарифмической линейке делали. А с другой – передовое крунинское учение с дисперсионным анализом и широким внедрением ЭВМ в процесс исследований. Ну, а то, что машина не сама создает знания, а выдает лишь то, что в нее человек заложит – это поди кому объясни. Вот Предистенский Крунина на докторскую и толкал – основоположник нового учения ему был нужен, сам-то партайгеноссе на это не тянул, только на организационную сторону. А сейчас пришло новое поколение и говорит на том же языке, на него ярлык отсталости не навесишь, им распечатку с АЦПУ и они – распечатку, им про доверительный интервал, и они тебе про доверительный. Завтра это уже кандидаты, а там, глядишь, и начнет эта молодежь тыкать пальцами в ОКП и говорить, что король – голый, что перебор вариантов идет вслепую, в отрыве от исследований.
- Почему бы ему тогда просто не перетягивать к себе свежих людей?
- А он уже не сможет. Он и так полностью забил штаты и пораздавал всем темы, он не может никого взять, пока те не защитятся... ну, разве что если штатное расписание увеличат. Остается у него только одно – зацепиться за внедрение, и показать, что у него муфта не летит – любой ценой, любым ростом трудоемкости, хоть золотую сделать, но иметь возможность на все разумные доводы говорить – "А у нас не ломается". Пока вопрос был чисто ведомственным, это бы МПС раскусило, а сейчас, на волне перестройки и ускорения, появился шанс проскочить.
- Думаешь, Предистенский все-таки решился подмять все под себя?
- Н-ну.. – Орловский сделал неопределенный жест руками.
- А зачем? Он и так неплохо живет. Да и ОКП, по-моему, вряд ли стали бы в будущем теребить, если он никого бы сам не задевал – тематика своя, финансирование свое, работают себе люди, и ладно. Тем более когда начальник отдела партийный босс и с такими связями.
- Ну, может он в Москву метит. Или кому-то сверху выгодно, чтобы здесь он подмял все под себя. Гадать не будем…

- Кто тут старший-то? – из круга обступавших место действия рабочих отделился один из луганцев, чуть ниже среднего роста, в офицерской смесовой рубашке защитного цвета, расстегнутой на груди и потемневшей от пота на плечах: в цеху, несмотря на раскрытые ворота, уже начала накапливаться дневная жара и духота. На носу слесаря виднелось пятно: верно, забывшись, почесал замасленной рукой.
- Фланец-то никак не снимается! Что будем делать?
- Ну как это не снимается, - хмыкнул Орловский, - всю дорогу снимался, а на вашей установочной серии почему-то еще и сам слетал. Идем смотреть.
Возле электродвигателя стоял луганский гидросъем, чем-то похожий на паука – здоровый цилиндр на лапах, с винтом и штурвалом наверху. Штурвал вращали, винт давил на поршень, тот выталкивал масло из цилиндра через длинную гибкую трубку и штуцер в косую ноздрю на фланце. Дальше масло шло по каналам к поверхности вала, туго охваченного ступицей фланца, вклинивалось между валом и ступицей и разлучало нерушимую связь этих деталей, неподвластную окружному усилию в шестьдесят тонн – если, конечно, все сделать по чертежу. Текущая жидкость заменяла громоздкую махину пресса.
- Льется в зазор между валом и ступицей, как с худой кобылы… и вот, ничего не снимается. Вот, вот, глядите, просто течет и все! – Луганец для наглядности покрутил штурвал.
- У-у, так ваши вал-то с браком сделали, - протянул Орловский. – по допускам чертежа фланец должен плотно прилегать к валу, а здесь по некруглости не проходит. Яйцо у вас во ВЗОРе сделали вместо круга, вот и свищет.
- А ты спрашивал, почему коническая посадка сползает, - добавил завлаб. – Одна часть фланца на воздухе висит, другая обжимает контактные поверхности, как бабу потную. Снимем - акт составим.
- Ну так сперва снять надо! – снова зашумел слесарь. - А оно ведь не снимается! Фланец резать надо!
- Ну уж сразу и резать. Более вязкое масло не пробовали?
- Да только чего не пробовали! И консистентную смазку пробовали, и даже с опилками! Стружками в зазор вылезает, консистентная то есть!
- Надо быстрее крутить штурвал – сказал Сергей.
- Чего?
- Надо жидкую высоковязкую смазку и быстро крутить штурвал. Скорость течения в зазоре увеличится, возрастет напор.
- Да ну, разве это поможет?
- Поможет! – к "пауку" из толпы зрителей протиснулся Чугуев, которого заедало, что за то же лазание по смотровой канаве можно получать столько же, но без образования. – про число Рейнольдса слыхал? Вот и действуй!
Двое луганских слесарей начали чуть более оживленно вращать штурвал. По торцу вала потекла смазка.
- Да кто так крутит? Вам бы только сало жрать! Отойди. – Чугуев отодвинул в сторону одного из заводских слесарей и начал быстро перебирать штурвал. – Вот так надо! Хоп-хоп-хоп-хоп-хоп!
Что-то с глухим металлическим звоном щелкнуло, и фланец сдвинулся вперед.
- Все! Стронулась! А ты говорил!..
- Что тут за дефицит дают-то? За кем становиться? – послышался голос подошедшего сзади Поликарпова.
- Да вот, заводчан учим с их браком справляться.
- А что же у них за сооружение такое?.. Григорий! Чего ты людям сразу про импульсный гидросъем не сказал? Простая штука, две детали: цилиндр со штуцером и плунжер. Маслом заливают, ввинчивают, сбоку становятся, и кувалдометром по плунжеру – хрясь! Шестерню с тягового двигателя снимать хорошо. Главное, заранее проволокой прикрутить, чтобы не улетела.

7.
На выходные был турслет. Отъезд был, как всегда, вечером в пятницу. Речной трамвай отвозил команды от пристани у Завода Тяжелых Станков. Усталое солнце лениво купалось в Оке и подсвечивало аллею, тянувшуюся от трамвайной остановки через Озерскую ветку.

Динамик хрипло разносил ритмичный юморной рок-н-ролл, записанный где-то на концерте – сквозь музыку слышались аплодисменты. Сквозь них и хрипы прорывалось: "И стало вери гуд, да что там – итс ол райт…" За кормой кипела вода. Кто-то настраивал гитару. "Женя, а ты топорик не забыл?.." "Эй, ватман не помни, на чем газету рисовать будем!" Костя Солнцев, парень с гагаринской улыбкой, недавно пришедший в их отдел, что-то рассказывал статной широкогубой шатенке из отдела электропередач, в ярко-алом спортивном костюме, и та заливалась от смеха. Мимо плексигласового окна пролетела чайка, распластав крылья.

Человеку не так уж много и надо, чтобы почувствовать себя свободным.

…После конкурса самодеятельности началась дискотека; Сергей понес ненужные причандалы в домик, чтобы не растерять. На обратном пути на крыльце он увидел Светку, рыжую девчонку из отдела проектирования стендов; про нее он слышал, что "раньше ходила с одним парнем, теперь ни с кем не ходит".
- Привет! А ты чего на танцы не идешь?
- Не могу. Ногу на эстафете растянула.
- Болит?
- Нет. Только ступня, когда идешь быстро, болтается. Ходить можно, а шейк уже не сбацаешь.
- А что здесь сидеть? Пошли к Оке, там комаров меньше. Если ты не против, конечно.
- Почему же? Совсем не против.
Над высоким берегом, у волейбольной площадки стояла небольшая беседка со скамейкой; туда от домиков вела неширокая тропа. Сходя с крыльца, Светка тут же взяла Сергея под руку – вроде как чтобы снова не оступиться. Они шли, болтая о всяких пустяках.

В беседке и в самом деле было неплохо. Ночь окружала площадку панорамным кинотеатром. По черному зеркалу реки тянулись световые дорожки бакенов. Из-за изгиба реки неторопливо вырастали огни буксира. Прошелестел легкий ветер – Сергей снял с себя штормовку и накинул на плечи девушки, не снимая руки; так он легонько обнял ее. Светка, казалось, не замечала этого, увлеченно рассказывая об аэробике и аутотренинге, переминая в руке стебелек кашки, затем перешла на какое-то свое любимое стихотворение. Внезапно она остановилась.
- Погоди, у тебя комар на лбу. Сейчас смахну.
Она осторожно приблизила ладонь к его лбу, но Сергей взял ее руку в свою, слегка сжал, и посмотрел в глаза. Светка улыбалась, чуть прерывисто дыша и слегка приоткрыв рот; он почувствовал, как их губы медленно сближаются.

Он порывисто прижал ее к себе. Светка прогнулась в талии, чуть запрокинув голову назад; ее рука скользнула вверх по плечу Сергея и обняла его за шею; их губы сомкнулись. Она впитывала его поцелуй, будто родниковую воду из фляги, слегка покачивая головой; ее дыхание становилось все глубже и глубже, Сергей чувствовал жар ее щек и пульсацию крови; улавливал, как по клеткам ее тела растет и растекается сладостная, излучающая жажду волна. Внезапно Светка глубоко и непроизвольно вздохнула и рывком отвела голову назад и влево от себя; левая рука ее скользнула за головой обратно и уперлась ладонью в его грудь, а правой она схватилась за ограду беседки, так, словно у нее сильно кружилась голова.
- …Тебе не понравилось?
- Почему? Очень даже хорошо…
Она не успела опомниться, как Сергей вновь припал к ее губам. Светка неровно застонала, ее глаза были устремлены куда-то в небо за густой листвой, она слабо уперлась в его плечо правой рукой, пытаясь отстраниться, а левой как-то неосознанно гладила по спине. Казалось, она вот-вот потеряет сознание. Сергей ослабил объятия: Светка тяжело хватала ртом воздух, будто только что вынырнула с глубины.
- Хватит… Не надо так больше… Понимаешь, ты – затягиваешь. Полностью, надолго. Я не хочу так.
- А как?
- Просто мужской ласки. А в понедельник все забыть.
Она запустила руку в его волосы, провела ото лба к затылку.
- Жениться тебе пора.
- Ну, так в чем дело? Выходи.
Светка коротко вдохнула в себя воздух, по телу ее прошла легкая судорога.
- Прямо сейчас?
- Хочешь подумать?
- Так неожиданно… - она непроизвольно улыбнулась.
- Ты же сама говоришь - пора.
В ветвях прошелестел легкий порыв ветра. Качнувшаяся ветка легко задела ее за ухо. Светка обернулась, сорвала листок и задумчиво стала вертеть его между пальцами.
- Я вот смотрю на тебя… Знаешь, после прихода в Институт ты очень быстро превратился из пацана в мужика. Характером. А в душе у тебя осталось что-то от пацана… хорошее что-то.
- Хочешь взять сырой материал и вылепить из него под свои привычки?
- Да такого многие хотят… Кстати, на тебя Элен глаз положила. Полвечера ищет.
- Уступаешь подруге?
- Да мы практически не подруги. А чем она тебе не нравится? И фигура у нее какая, и деловая…
- Интересный у нас разговор пошел. Давай лучше о чем-нибудь другом. У меня диск по ритмической гимнастике есть. Нужен?
- Знаешь, я влюбчивая. С тобой поговоришь о дисках, посидишь, забудешься… потом все это забывать будет тяжело и больно.
- А вы расстались, потому что в чем-то не хотели уступить друг другу?
- Можно сказать и так… Неважно. Не хотелось бы повторять. Да и знаешь, поздно уже, а завтра ориентирование.
- Как же ты с такой ногой побежишь?
- Ничего, команда дотащит как-нибудь до финиша… Ты на меня не обиделся?
- Обиделся. Ужасно. Сейчас пойду, напьюсь и буду у вас на крыльце песни орать. "У тебя на р-ресницах сер-ребрятся снежин-нки…" – прохрипел он "под Высоцкого".
- На гитаре играть не пробовал? Тебе пойдет.
- Ну, тогда надо женитьбу отложить. А то женишься, потом на гитаре некогда учиться будет…

Сергей проводил Светку обратно до домика и вернулся в беседку.
"Глупо как-то все получилось… А вообще, ни о чем в этом мире не надо жалеть."

- А мне можно тут с тобой посидеть?
Сергей обернулся. Перед ним стояла Элен; свет вынырнувшей из-за легкого облака луны подчеркнул ее спелую, казалось, готовую брызнуть соком фигуру. Не дожидаясь ответа, она присела рядом; ее аппетитные округлые колени приглашающе протянулись в его сторону.

С момента прихода в Институт главной целью Элен было удачное замужество; поэтому, несмотря на чрезвычайно пробивные свойства, подкрепленные отсутствием излишней стеснительности и крутыми боевыми бедрами, она не поднялась выше старшего техника. Вначале она встречалась с курсантами артучилища: важно было распознать того, кто закончить отличником и сможет остаться в Московской области. Но отличники то ускользали, то им кого-то сватали родители, то они вдруг распределялись в какую-то точку на карте, где быстрее можно было получить звездочку, но при полном отсутствии быта или просто далеко. В прошедшем сезоне Элен вдруг почувствовала, что курсанты стали интересоваться не столько ей самой, сколько ее более молодыми подругами, и начала строить планы относительно перспективного гражданского контингента.
После недолгого перебора вариантов Элен наметила себе два основных объекта. В первую очередь это был Сергей: свободен, не пьянствует, не носится по бабам, перспективен и рядом будет хорошо смотреться. В запасе у Элен был Яша Вельтман из "автоматиков" - невысокий худощавый юноша, который был значительно ниже ее, и по этой причине был оставлен на крайний случай: пара смотрелась бы не столь выигрышно.

…Сергей не спешил хвататься за брошенную нить разговора, ожидая, что скажет Элен.
- Любишь мечтать по вечерам? Я тоже. Слушай, а у нас в комнате сейчас никого, девчонки намылились танцевать до утра. Можно прекрасно посидеть, и комаров там не летает…

"Ну, что же ты еще раздумываешь?" - говорил ее взгляд. "Смотри, как я изумительно сложена, какое роскошное, истомленное тело… ты ведь даже не можешь представить себе, каким наслаждением станет быть со мной… А когда ты увидишь меня без одежды, ты сразу забудешь всех, с кем раньше встречался. Жить прошлыми чувствами, потерями… зачем? пора наверстывать… И вообще со мной у тебя все пойдет по-другому. Ты перестанешь гоняться за научной истиной и быстрее защитишь диссертацию. Я тебя научу, как заводить полезные связи, мы выбьем себе комнату, потом квартиру. А твоя любовь к технике… да это просто прекрасно, когда будет гараж и машина. Просто разок в жизни оттолкнись от дна и плыви по течению."

- Серьезно, никого нет? – спросил Сергей.
- Конечно! – Элен встала и протянула ему руку.
"Знаешь, это все-таки большая разница, будут тебя любить или просто использовать…"
- Я к своим, домой. Выспаться перед ориентированием.
- А как же…
- Наверное, никак. Извини…

Через полчаса Сергей уже видел Элен, которая вела под руку Яшу Вельтмана.

8.
В последний перед испытаниями день, как всегда, немного беспокоила предстартовая лихорадка. Вроде все было готово, вплоть до рюкзака в вагоне. Браться за что-то новое в отделе за эти оставшиеся часы не имело смысла, разве если подкатит что-то срочное; но срочного не было. Были непрерывные ответы на вопросы "Ну что, завтра, наконец, выезжаете?", были сто раз пересмотренные рулоны в кассетнице. В конце концов, Сергей вспомнил, что для чего-то хотел отщелкать внутренний интерьер кабины "Пустельги". Он забрал в вагоне не тянущий карман "Агат" и отправился на пути на пустыре.

"Пустельга", или, по-английски, "Кестрел", была тепловозом фирмы "Браш", когда-то купленным на международной выставке. Зачем – Сергей этого до сих пор не мог понять. Все, что из него узнали, можно было получить в экспериментальном цеху. Копировать что-то с нее не имело смысла – она была в целом не хуже и не лучше отечественных, а чтобы повторять ее, потребовалось бы строить новый локомотивный завод, подобный английскому, не получив из того особой выгоды. По ходовой части англичане показали, как, используя решения чуть ли не паровозной эпохи, сделать машину на 200 километров в час, только за счет тщательной отработки в мелочах, опыта и фанатичного вылизывания конструкции каждой детали. Оригинальный кузов с предварительно-напряженной обшивкой делал "Пустельгу" похожей на самолет; но точки сварки обшивки с рамой за не столь уж долгий срок пребывания в Союзе проржавели насквозь; от нажатия пальца металл крошился и рассыпался прахом насквозь - для наших дорог такое было совсем негодным. Сергей поднялся по лесенке левой двери и протиснулся по проходу в непривычно узкую, похожую на капсулу спускаемого аппарата кабину. "Ну и габарит у англичан" - подумал он. Рассказывали, что зимой на испытаниях "Пустельги" помощники в "гудках" застревали в проходе между стенкой кузова и дизелем.

Через открытую правую дверь донеслись голоса. Сергей инстинктивно замер – это были голоса Доктора и Предистенского, они медленно приближались. Получалось нехорошо – Сергей вроде как присутствовал при чужом разговоре. Но и греметь, вылезая из кабины, тоже не хотелось: чего доброго, заявят, будто нарочно подслушивал. Недолго думая, Сергей предоставил событиям возможность развиваться своим случайным ходом.
- А вы никак тут еще одну порванную муфту хотите найти? Для нового актива?
- Не угадали, Семен Игнатьевич. Рваные муфты нам с вами больше не нужны. Но вы ведь не это хотели сказать. Давайте прямо: в Луганске что-то случилось? Как результаты командировки?
- Случилось. Замечания технологов. Они убили "Снежинку". Полностью, по каждой детали. Это не можем, это не сделаем, это…
- Подождите, подождите. С каких пор вы стали обращать внимание на такие мелочи? Вы же не хуже меня знаете, с каким боем приходится брать технологов. Всегда.
- Совсем не то. Совсем, Вадим Иванович, не то. Не то! Мы с нашими ребятами посмотрели парк оборудования, их возможности. "Снежинка" - не для этого завода. Титановые поводки, конические подшипники нестандартные… Да им кувалдой только махать! Если сейчас продавить изготовление луганцами опытных образцов, на пути все полетит, с треском, с позором. Назад надо отыгрывать. Пока еще простят.
- Ну что же… Это правильное решение. Честно, мужественно, по-партийному. Ваша позиция, Семен Игнатьевич – это позиция принципиального ученого, это я вам без всякой лести говорю. А вот с дополнительными штатными единицами в отдел, с увеличением фонда заработной платы что делать? Это все под "Снежинку" пробивается. И не для меня – для вашей тематики.

Предистенский остановился где-то напротив двери "Пустельги". Было слышно, как похрустывает щебень под ботинками.
- Вам не обидно, Семен Игнатьевич? Столько новых идей, изобретений, которые ждет страна… Это уже не ваш лично вопрос, и не мой, это просто партийный долг – создать условия для внедрения ваших разработок. Как же иначе вести перестройку экономики?
- А вы-то сам в эту перестройку верите?
- Не понимаю.
- Ну как же? Сначала вы были апологетом Хрущева - все помнят, - потом сразу Брежнева, теперь – перестройки. И всегда во все подряд верили? Безоговорочно?
Послышался короткий смешок Предистенского.
- А вы? Вы разве не верили в свои привода? Сначала в упругое колесо, потом в опорно – центровой, в многопоточный редуктор… Как вы говорите, безоговорочно… Мы с вами такие же люди. Строительство нашего общества – это гигантский научный поиск, и жизнь нас все время поправляет. Поэтому сейчас предлагаю все это еще раз обдумать, взвесить и спокойно обсудить.
- Есть какой – то план?
- Ну, плана пока нет, но сама судьба работает на нас. Механики едут в Печору, за данными для блоков нагружения своего привода в климкамере. А ведь это – большой соблазн занизить результаты. Занизить, облегчить режимы на стенде, легким путем оправдать итоги ранних стендовых испытаний, которые, как мы видим, не подтверждаются в эксплуатации. И здесь у них не просто соблазн, но и неограниченные возможности. Сами меряют, сами испытывают…
- А если не занизят? Они ж у нас фанатики, самураи нечерноземные.
- Их вынуждают обстоятельства. Да и потом, не так уж это и важно – главное, наличие мотива. И тогда кому же, как не вам, выступить против монополии на научную истину? Против очковтирательства, против вопиющего злоупотребления свои монопольным положением?
- Постойте. Вы что же, предлагаете мне…
- Я предлагаю высказать честное мнение, мнение ученого. Кстати, помните, вы как-то высказывали предложение передать исследователей тяговых приводов из отдела прикладной механики в вашу лабораторию? Создать мощное научное ядро из лучших специалистов под вашим руководством? Думаю, в новых условиях бюро эту идею поддержит. И не только бюро – вас поддержат и выше… Тем более, есть жалобы молодых коммунистов, конструкторов.
- Какие жалобы?
- Да нет, не на вас, конечно. Люди высказывают удивление, почему к их труду относятся несправедливо. Специалист месяцами вынашивает новые идеи, днюет и ночует за кульманом, изобретает, а испытатель съездил раз с его разработкой, померил – и уже готова диссертация…
- Простите, Вадим Иванович, вы давно сами ездили на испытания?
- Ну, о чем вы? Я ведь имею в виду совсем другое: вот будут они все в одном коллективе – в вашем коллективе, и появится взаимопонимание, работа пойдет более плодотворно… Да, вы извините, я через полчаса должен быть в райкоме… если не возражаете, продолжим по дороге. Понимаете, главное сейчас – не сломаться, не опустить руки…

Голоса затихли, и тут Сергей почувствовал, как впиваются ногти в ладони его сжатых кулаков.
Как все просто, думал Сергей. Кампании, ярлыки, обвинения… поломать жизнь авторам резинокордной… все ради великой цели, нескольких штатных единиц в отдел. Чем оправдаться, прикрыться перед чужой совестью – всегда найдется. Хоть Лениным, хоть Сталиным, хоть перестройкой, хоть крестом с молитвой.

9.
Вечером трамвай с зияющими прямоугольниками открытых окон, наполненный духотой и людьми, снова доставил его на улицу Ленина, в комнату, которой он уже частично не принадлежал, поскольку чувствами уже готовился к качающемуся миру вагона. Мозг машинально, где-то в глубине, продолжал переваривать смысл услышанного диалога, и, пользуясь тишиной и сумраком задернутых от солнца штор, выдал в сознание результат, словно процессор на ЦПУ.
"Шахматисты против наперсточников" - мелькнуло в голове сравнение. Как бы верно ни был предсказан итог, шарик все равно окажется под другим стаканом. Идет брак – скажут, что виновата конструкция. Как бы тщательно ни провели сейчас испытания, результаты объявят подтасовкой, потому что "есть мотив". А новая поводковая муфта? Будем над ней месяцами возиться, доводить, пробовать на пути, а как только станет видна ее перспективность – кто-то скопирует и заберет, потому что "нужна конкуренция". Какой тогда во всем этом смысл, если то, что строилось годами, десятилетиями, в одночасье переделят более ловкие?

…Он вспомнил, что сегодня дежурство оперотряда. За активные выходы давали вкладыш – бесплатный проездной на любой транспорт в пределах города и района – кроме такси, разумеется. Сергей решил не пропускать.

На этот раз им в нагрузку дали юных дзержинцев – несовершеннолетних пацанов из школы. Юные дзержинцы были созданы для приобщения подростков к порядку. Пользы от них были никакой. В них бродило детство и жажда найти себе на задницу приключений. На дежурствах у них постоянно изымали нунчаки и вообще они больше подходили на роль малолетних правонарушителей; Сергей подозревал, что из правонарушителей их и набирали.
В оперотряде многие тоже были из тех, кто когда-то гонял с уличной кодлой; но то были люди, которые повзрослели и переварились, часть отслужила в армии, кое-кто обзавелся семьей, и теперь их объединяло желание, чтобы по улицам можно было ходить, чтобы в трамваях не пахло блевотиной, а их дети избежали многого из того, что они когда-то прошли.

Сегодня они бродили по Площади Двух Революций, под сенью колокольни, окруженной гастрономом. То было одно из наиболее оживленных мест города в предвечернее время, где пересекались пути из ликеро-водочных отделов, ближнего двухэтажного кабака, именуемого рестораном и пляжа, где к вечеру по кустам собирались стаи бухариков. Задача дежурства была в том, приличное место в центре никто не оскорблял скотским видом; для исключения вопросов отряду был придан штатный сотрудник в форме и с черной потертой рацией. Батарейки в рации не работали.

… Этот мужик подошел как-то незаметно. Невзрачный, среднего роста и сильно пьяный, с заплетающимися ногами и языком. "Сам пришел сдаваться, что ли?" - удивился Сергей. Не видеть красные повязки дружинников можно было только в состоянии полного отруба.
-Ры-ы… Ребята… Хде тут мили-ция?
В руках мужик держал что-то похожее на батон вареной колбасы. Мгновенье позже Сергей понял, что это не батон. Это был ржавый, облепленный суглинистой землей до бесформенного состояния артиллерийский снаряд калибром миллиметров сто. С гильзой.

"Боев здесь не было. В войну был артполигон, под городом. Значит, оттуда. В мирное время так просто не потеряли бы. Значит, лежал лет сорок пять."
Понять, ввинчен ли взрыватель, нельзя. Головка залеплена грязью и ржавчиной, ничего не разобрать.

По площади ходит народ. После работы по магазинам, в кинотеатр, в сквер отдыхать. Женщины с сумками, дети, молодая пара с коляской у светофора, еще одна… третья…

"Радиус разлета осколков – четыреста метров." Майор с военной кафедры на занятиях в пойме говорил. Хорошо запомнилось… Это не значит, что в радиусе четыреста метров будет сплошное поражение. В случае взрыва на площади погибнут не все. Для солдат на войне, в атаке можно было бы сказать: частичные потери. Но здесь не война и на площади не солдаты.


Они стоят посреди площади, ближе к перекрестку со светофором. Люди идут со стороны проспекта, со стороны трамвайной остановки, со стороны гастронома, со стороны рынка. Идиотская мысль – понести сдавать снаряд в самое людное место города.
Четыреста метров. Это люди на площади, на перекрестке, в сквере у памятника. Люди, что идут по проезду от остановки, и те, что идут мимо ресторана. И еще там, за листвой и за огромными витринами гастронома в очереди. Почему у магазинов делают такие гигантские витрины? Мимо проезжает битком набитый автобус.
…Сергей знал, что это такое – боеприпасы времен войны. На испещренной оспинами воронок земле области их находили десятилетия за десятилетием. На поле, куда он в детстве бегал гонять мяч с пацанами, нашли два снаряда. В огороде у соседа нашли бомбу, увязшую в мягкой болотистой земле; она хорошо сохранилась и по-гадючьи блестела. Бомбу нашли во дворе детского садика возле кинотеатра, рядом с тротуаром, по которому он ходил всю жизнь. Давно законченная война пыталась дотянуться до новых поколений, но промахивалась.
Впрочем, промахивалась она не всегда. На втором курсе был случай: студентов с параллельного потока послали на уборку картошки куда-то под Дубровку. Работали на комбайне, на верху, на переборке. Внезапно один парень увидел на транспортерной ленте снаряд. Раздумывать было некогда. Еще секунда, снаряд упал бы в механизмы и десяток человек разметало бы по полю. Он схватил снаряд с транспортера и прижал к себе.
Комбайн остановили. Парень осторожно спустился и пошел по пашне к краю оврага, чтобы дать смерти уйти в сплетения дерна на склоне и серые, слезившиеся моросящим дождем облака, не тронув рассеянных по полю людей.
Он не дошел нескольких шагов. Хоронили в закрытом гробу. Другие не пострадали.

…Сколько осталось этому снаряду? Что происходило в его нутре за эти годы, что стронулось за время его последнего путешествия сюда? А может, там вообще нет взрывателя? Может, это вообще болванка? Только пороховой заряд и воспламенитель? Если бы тогда, в Дубровке, была болванка… Гадать бессмысленно.

Милиционер вместе с Кешей Кустовым, командиром отряда, пытаются принять снаряд у мужика; спасибо, сейчас саперов вызовем… Мужик упирается; нет, он должен сам отнести в отделение, не дает снаряд, дергается, чуть не валится вместе со снарядом. Бесполезно. Мужик непредсказуем, как снаряд. Самоубийца хренов.

Вокруг начинает собираться народ. Нет бессмысленнее инстинкта, чем желание людей посмотреть на то, что сейчас может стать их общим концом. Людям показывают удостоверения и говорят, чтобы разошлись; но их собирается все больше и больше. Что значит – город не видел войны. Всего одна бомба на него упала, как на Америку. Если сейчас заорать "Бегите! Снаряд!", смотреть припрется весь район. Самые активные лезут по головам и уже начинают толкать мужика.
- Кеш! Увозим его! Срочно!
Милиционер уже понял, выскакивает на проезжую часть перед резко затормозившим синим фургоном, двухтонкой "Авиа". Фургон подают задним ходом, расталкивая народ. Открывают дверь.

Сколько осталось времени?

В открытую дверь тут же заскакивают четверо юных дзержинцев. Им, видите ли, интересно.
Кеша заскакивает следом и пытается выгнать. Дзержинцы балуются, уворачиваются. Времени нет. Придется везти мужика вместе с этими ненормальными. Все равно жертв будет намного меньше.

Мужику помогают осторожно подняться по лестнице в кузов, подсаживаю, направляют ноги на ступеньки. Милиционер садится к водителю. Внутри кузова нужны по крайней мере два вменяемых человека. Один из них уже есть, это Кеша, он будет придерживать дзержинцев. Другой должен подстраховывать мужика.
И только тут до Сергея дошло, что из всех, пришедших на дежурство в этот вечер, он единственный, кто изучал мины и подрывное дело.

Впрочем, от того, что он изучал подрывное дело, и даже изучал на отлично – потому как в случае чего хотел жить – не давало здесь никакой гарантии. Во-первых, это был всего лишь курс на военной кафедре. Во-вторых, для лежавших в земле боеприпасов вообще никакой гарагнтии не существовало, им предписывалось уничтожать такие штуки на месте путем подрыва. Это правило в сочных и доходчивых выражениях разъяснил учебному взводу майор Калдерис, съевший не одну собаку на том, что взрывается; поэтому если он что-то говорил, то это значило не просто то, что он знает – это значило, что он знает, что иначе быть не может, потому как жизнь неумолимо доказывала это жестокими примерами. Когда он что-то объяснял, то девять из десяти выражений были емкими и сочными; но это не со зла и не из желания отделить себя от строя студентов, одетых для подобия в зеленую вьетнамскую стройотрядовскую форму – просто это у него было что-то вроде заклинаний, которыми он отгонял от себя смерть и придавал рукам уверенность, не позволяя когда-либо закрасться в них гибельной дрожи.
И еще Калдерис так же ярко и наглядно разъяснил учебному взводу, что лежавшие в земле боеприпасы запрещается трогать, брать в руки и перемещать.

Главным знанием из всего курса теперь было то, что гарантии доехать до дежурки нет.

Если вторым поедет кто-то другой, вероятность не доехать будет еще выше.
Когда человек не знает, что спокойное поведение снаряда в истекшие пять минут или полчаса не означает уверенности в следующие секунды, он может успокоиться. Человек привык видеть опасность в живом хищном звере и тысячелетние родовые привычки толкают его переносить этот опыт на другие предметы. Человек как бы следит за их поведением и подсознание подсказывает, что если ничего не происходит, то враг не настроен нападать. Но у снаряда нет настроения. Ему все равно, когда нападать. Он зависит от обстоятельств. Человек, успокоенный безмолвием, притупляет внимание и просматривает момент, когда обстоятельств нападения становится больше.
Или же незаметно появится эйфория; когда человек загоняет в себя страх, он может начать непроизвольно, чтобы доказать, что опасность не так уж велика, играть с этой опасностью, совершать действия долее рискованные, чем те, что просчитывает разум. От эйфории могут гибнуть везде, где сеть опасность: в химических лабораториях, на воинских полигонах, в цеху на заводе.
Человек слишком мало жил в мире техники, чтобы изменить свои инстинкты.

На сколько изменится вероятность? На проценты? На доли процентов? Не так. Надо считать по-другому: вероятность изменится на десять человек…

"Значит, сегодня твоя очередь".

Сергей поднимается вслед за мужиком в закрытый кузов с небольшими окнами наверху и просвечивающей пластиковой крышей. В кузове горит свет. Это важно. Сзади закрывают дверь – Сергей чувствует это слухом, не оборачиваясь. Он не замечает дзержинцев – ими займется Кеша. Для него сейчас существует только странный симбиоз мужика и снаряда, положение, скорость и ускорения каждого звена этого странного механизма. Сейчас весь смысл жизни в том, куда они качнутся в следующий момент.

Несколько сот метров до дежурки, казалось, ехали очень долго – мужик успел рассказать, что снарядов было два, что их выкопали пацаны за огородами, что один он отнял и понес сдавать в милицию.
Значит, в черте города еще один снаряд. Скорее всего, в частном секторе, не в центре. Разберутся.
Двери фургона открываются. Шагов пятнадцать. Сколько осталось времени? Милиционер отгоняет прохожих, идущих в их сторону по тротуару. Дзержинцев отсекают у входа, и они пялятся через стекла. Инстинкт любопытства. Мотыльки на лампе.

…Когда они ввели мужика в дежурку, все разбежались. Сергей даже не понял, как это произошло: вот только что была комната людей, толкавшимся по разным делам, и вдруг все пусто, только два милиционера, один за барьером, другой навстречу из коридора. Милиционеры подходят и нежно берут мужика под руки. Все. Их с Кешей дело окончено. У стеклянных дверей Сергей обернулся – мужика аккуратно сажают на диван, снаряд все еще у него в руках. Асфальт перед дежуркой, дверь в кузов двухтонки. Водитель заводит мотор. Поехали обратно. За спиной нет взрыва. Секунду, две, три… Только шум улицы и ворчанье семидесятисильного движка впереди под кабиной.

"Черт, как глупо получилось. И везти нельзя было, и не везти нельзя."

Внезапно Кешу сотрясает приступ раскатистого смеха. Он не может остановиться и хохочет, откидывая голову назад.
- Ты чего?
- Ой, блин… знаешь, чего подумал… вот мы уехали, а сейчас в дежурке он как рванет…
- А чего смешного?
- Ну это… Представил – завтра по "Голосу" скажут – в Коломне террористы подорвали дежурку… секи, в Коломне – террористы… блин, не могу…
Снова площадь: двухтонка лихо завернула вправо. Открылась дверь. Кеша высунулся в проем.
- Пацаны! Мы вернулись!
Теперь можно спокойно шутить.
- Ну и как? Все живы?
- А то! – Кеша повернул голову в сторону шпиля колокольни. – "Дырку от бублика ты получишь, а не Шар-рапова!" - крикнул он, подражая Жеглову из телефильма.
"Дырку от бублика" - повторил про себя Сергей. В памяти вдруг снова всплыл разговор, услышанный у "Пустельги", и он почувствовал, как его охватывает какая-то веселая ярость. Он еще не знал, что сможет предпринять, но понял, что будет идти до конца. Как боеголовка ракеты, захватившая цель.

Окончание...

Hosted by uCoz