Часть 1. | Часть 2. | Часть 3.
Олег Измеров
БУСИДО МЕЖДУПУТЬЯ
Часть 3. ПРАВО НА РЕЗУЛЬТАТ.1.
В первый день испытаний сплотку вытолкнули за ворота Института. К вечеру должен был подойти маневровый с Голутвина и вытянуть их на товарную станцию, где формировали сборный на Москву. Это был один из эпизодов, который всегда встречается в дальних поездках, когда ход событий нельзя ускорить и остается только ждать; человек, не совершая работы, все равно утомляется, потому что в нем живет постоянная готовность к действию, которое с равной вероятностью может начаться и через полчаса и послезавтра.
Чтобы скоротать время, Сергей перечитывал Экзюпери у окна кают-компании; мимо открытой двери по узкому коридору задумчиво бродил Сашка Розов. Забивать козла, то есть использовать способ убийства времени, специально придуманный для таких пауз, почему-то никого не тянуло – возможно, людей точила мысль о числе производственных дефектов, найденных на ноль одиннадцатом и все инстинктивно ждали от этой машины какого-то нового, не замеченного еще подвоха.
В проеме двери снова появился Розов. Он повернулся лицом в кают-компанию и оперся руками о косяк.
- Чего читаешь?
- Да так. Про летчика, который разбился в пустыне.
- "Маленький принц"?
- Нет. "Планета людей".
Удивительно. Когда люди слышат про Экзюпери, почему-то всегда вспоминают "Маленького принца" и ничего больше.
- Потом возьму почитать?
- Странный вопрос. Конечно.
Розов зевнул и пошел курить в тамбур. Сергей вновь погрузился в чтение, нырнул в него, скрываясь от этого бесконечного дня у входных стрелок Института.. "…Суть не в том. чтобы жить среди опасностей. Это всего лишь громкая фраза. Тореадоры мне не по душе. Я не люблю опасности. Я знаю, что я люблю. Люблю жизнь."
Сергей остановился, откинулся спиной на обитую сероватым пластиком стену купе и вновь повторил про себя последнюю фразу.
А ведь как похоже, подумал он. Почему мы здесь и почему готовы ехать с этим чертовым ноль одиннадцатым, который надо просто разобрать по деталям, на каждой детали поставить клеймо "брак" и россыпью в полувагонах отправить назад? "Улыбнитесь, каскадеры, ведь опасность – это все-таки пустяк…" Нет, неправда. Опасность не пустяк и мы не каскадеры. Никто из нас никогда не любил опасностей.
Мы любим жизнь.
Просто мы любим жизнь, и не только свою.
Мы слишком любим жизнь, чтобы позволить кому-то с ней случайно расстаться – насколько это в наших силах.
Мы настолько влюблены в жизнь, что не можем спокойно смотреть, как кто-то топает по чужим жизням грязными ботинками.
Наверное, это и есть наша религия.
…День, который в заботах обычно пролетал слишком быстро, теперь растягивался, как нити клея "88". Внутри, за воротами Института, шла жизнь, и темновато-серый торец корпуса, как ревербератор, отражал низкий, с солидной примесью инфразвука, звук выхлопа на двенадцатой позиции: на другом конце двора, у реостата, электрики гоняли секцию "Фантомаса", отрабатывая новую схему. Возможность ничего не делать не доставляла радости; чувство оторванности от привычной комнаты отдела со старыми, затертыми до черноты столами и шкафами, вечными грудами рулонов исчерканных осциллограмм на столах, в мешках и кассетницах, добавляло какой-то инстинктивной тревоги. Где-то там, за окном над зелеными шапками деревьев, шуршали ленты под линейками, там разносили по комнатам пирожки и беляши, разгадывали очередной сюрприз техники, перебивая мыслительный процесс чаем и новым анекдотом, там стучала машинка за квадратами стекла в конце коридора. Дальше, в цехах, стонали и сопели стенды и кто-то, вытирая черные руки хлопчатыми концами, записывал очередную цифру, глядя за тем, как скользит по делениям черный стальной волосок. И только они ожидали перед выходной стрелкой, как ждут посетители перед дверьми высокой инстанции, ожидая, как распорядятся их судьбой.
По коридору прошел Дроздов – крепкий высокий парень, направленный на испытания взамен ушедшего в отпуск Гену Яхонтова. Впрочем, он, возможно, его вообще теперь будет заменять – Гена, попробовав себя в качестве прибориста, собирался переходить на путевые машины, в отдел рабочих органов – все-таки ближе к родной ему робототехнике. Сердцу не прикажешь.
- Андрей, слышал, чего партбосс-то утром говорил? – донесся его голос из приборного отсека.
- А я уже в командировке и на собрания не хожу.
- Да я вообще не хожу, мне мужики в цеху заложили.
- Ну ты беспартийный, так и не ходишь. И чего там?
- Сказал, все тепловозы, что спроектированы до перестройки, надо признать устаревшими и разрабатывать новые.
- Это как у Салтыкова тире Щедрина, - раздался басок Розова. Разрушил город и построил на новом месте.
- А строить на новом месте будет, конечно, ОКП? Площадочку себе разравнивает?
- Может быть. Вадим Иваныч человек осторожный, в этих делах зря слов на ветер не бросает. Многолетним опытом научен.
- Да вот, сомнение меня в этом берет. Есть главк, министерство, и ведь не все, кто там сидит, дураки, кто-то еще и работает. Смотри: опытный образец тепловоза сколько стоит?
- Несколько миллионов.
- Подготовка производства – десятки миллионов. Чего ты думаешь, так вот от нечего делать сейчас эти миллионы дадут под красивые слова? Счас. Разбегутся. Вот у меня сомнение и выходит.
- А кто его знает. Насколько я в людях разбираюсь, Предистенский не Ломоносов, но интуиция у него хорошо работает. Видимо какие-то перестановки наверху намечаются, что можно если не на тепловоз, то на тему деньги пробить. А там – как у Ходжи Насреддина, что подряжался эмиру за двадцать лет ишака грамоте выучить: или эмир помрет или ишак сдохнет, виноватых нет!
- Виноватых нет, пострадавшие будут. Паны дерутся – поезда под откос.
- Хрен с ним, чего сейчас гадать. Посмотрим. У, да скоро уже на обед пора, а картошку чистить еще и не начинали. Чья очередь?
- Вагонные продукты пока трогать не будем – мало ли чего в пути. Вон по одному каждый в столовку сходит, а вечером посмотрим, может еще и до утра тут торчать.
- Ладно. Но не дай бог там сегодня пельмени из нутрии – я тогда на Мосэнерго рвану.
- Почки с гарниром возьмешь, они полезные. А на Мосэнерго пойдешь - вагон прицепят и не увидишь.
"Пусть сначала прибористы сходят" - подумал Сергей. Он притворил дверь купе и полулег на полку, прислонившись спиной к стене коридора. О стекло окна купе билась здоровая муха: она то пыталась с разгону пробить его, то, обессилев, бродила по его поверхности в поисках выхода, никак не понимая, почему видимые бурыми фасетчатыми глазами деревья и кусты вдруг стали недоступны. "Не похожи ли мы сейчас на эту муху?.."
…Сергею и раньше довелось сталкиваться с тем, как другие строят научную карьеру на работах людей из ОПМ. Делалось это обычно двумя способами.
Первый способ изобрели в недрах вузовских кафедр, где вечно не хватало средств на лабораторную базу, об опытном производстве можно было говорить лишь образно, и преподавательские будни с хозяйственными неурядицами тихо старались превратить ученого в учителя. Суть его была в том, чтобы представить результат работы исследователя как вытекающий из своей собственной теории; причем теория эта не то, чтобы не вносила ничего действительно нового по сравнению с тем, что нашел первопроходец, а и не должна была вносить ничего нового – далеко идущие выводы, сделанные в отрыве от эксперимента, могли быть опровергнуты ближайшей поездкой. Иллюзия новизны достигалась многочисленной мишурой, обвешиванием поля исследования многочисленными незначащими деталями и факторами, всем тем, что настоящий исследователь как раз отбрасывает, дабы за деревьями увидеть искомый лес. Модели объекта обрастали новыми массами и связями, число степеней свободы возрастало чуть ли не на порядок. Полагалось сказать, что все это уточняет модель; хотя на самом деле из-за отсутствия экспериментальных данных по реальной упругости или рассеянию энергии в той или иной введенной в рассмотрение связи расчетный результат точнее не становился. Основу работы составляли энциклопедический обзор работ предшественников и бесконечные математические выкладки. Затем один к одному списывались выводы, к которым за несколько лет до этого пришел ученый из ОПМ, и глубокомысленно заключалось, что испытания подтвердили выводы теории. Венцом творения был ряд мелочей, которые заведомо никто не станет проверять на пути за отсутствием практической необходимости. Таким макаром можно было из материалов одной кандидатской в ОПМ вырастить путем почкования несколько диссертантов на разных кафедрах; для пущего успеха распространялось мнение, что теоретические исследования важнее экспериментальных – вплоть до объявления эксперимента чисто инженерной работой.
Другой способ был доступен конкуренту, имеющему приличный стенд. В этом случае, чтобы сесть на хвост, надо было внимательно следить за исследованиями в ОПМ, и, как только там появлялось действительно что-то свежее – растиражировать те же самые эксперименты на большем числе подобных объектов исследований. Здесь конкуренту важно было не увлечься и не получить ненароком действительно какой-то новый результат; это обрекло бы его на долгий процесс его объяснения подведения теории и давало бы все новые и новые поводы ученому ареопагу объявлять диссертацию незавершенной. Обогащение человечества новым знанием и здесь достигался за счет третьестепенных частностей – как презрительно говорили в ОПМ, "ловли блох". Оставалось только найти человека с завода, чтобы за соавторство в статьях протолкнуть бумагу о внедрении каких-то рекомендаций – и диссертация готова, на вид вполне значимая и солидная, за исключением того, что остепененному впредь надо было тщательно избегать столкновения один на один с какой-нибудь действительно серьезной задачей.
Но при обоих этих путях добывания вторичного научного сырья у первоначального автора все же никто не отбирал ни заслуг, ни приоритета, ему не мешали получать ученую степень и вообще не мешали работать и творить. Чтобы присваивать плоды трудов настоящих ученых, до сего момента нужны были сами ученые, нужно было, чтобы они сохраняли интерес к работе и, наконец, условия, чтобы появилось то, к чему было можно присосаться, чтобы появился результат, новое знание. Теперь же слова генсека, не обремененные точными формулировками, позволяли обойтись и без этого первичного результата, и без его создателей: война за кресла все спишет. Вообще тех, кто вытягивает всю работу, часто замечают лишь тогда, когда успешно от них избавятся.
- Ты на обед-то чего не идешь?
Дверь купе со стуком отъехала в сторону и внутрь просунулась голова Непельцера в неизменном картузе, из под которого торчали длинные волосы – когда-то, будучи старшеклассником, Мишка хипповал и теперь старался сохранить память о поре отрочества.
- Тоже боишься, что пельмени из нутрии? Нет их сегодня. Сегодня на второе зразы, сосиска и рыба жареная. На гарнир картошка и макароны. Капуста была, съели уже. Будешь валяться тут, и картошку съедят.
- Спасибо за заботу! Сейчас иду.
Сергей встал, подошел к окну купе и опустил его ниже. Вспугнутая муха покружила в пространстве между полками и вылетела наружу.
Солнце снижалось, удлиняя тень вагона на соседние пути. Маневровый еще не приходил. Рабочий день кончился, и через окно в коридоре было видно, как на футбольном поле у потемневших сараев собирается народ.
Проем двери опять заполнил Сашка Розов.
- Слышь, отпусти Дроздова за отдел сыграть! А то ж забивать некому – кто в отпуске, кто в командировке!
- А если сейчас на Голутвин утянут?
- Да видно там, с поля! Пока подойдут, пока прицепят, пока рукава соединят, он добежать успеет. Первое ж место потеряем, черт! Честь отдела!
- А испытания – не честь отдела?
- Только пару голов забьет! Дальше наши как-нибудь от обороны продержатся! Слушай, мы сейчас всем вагоном тебя просить будем. Мишка, Андрей!
- Ладно, только сразу же тяните его, как тепловоз будет. Даже если на ворота выйдет, все равно с поля сдергивайте.
- Железно! Сеня, пошел! Таможня дает добро!
…Через четверть часа Дроздова провели мимо вагона в сторону остановки. У него была поломана рука.
- Ну кто ж знал, что ему руку сломают? – оправдывался Розов. – Он же сам кому угодно чего угодно сломает. Хоть руку, хоть ногу.
- Раз просили отпустить – прибористы будут теперь за себя и за того парня. Я замену просить не буду.
- Ну чего, проживем без замены. Сейчас лето, вагон часто топить не надо…
Маневровый подали, когда уже начали темнеть. Сплотку перетащили к товарной платформе. Холодный сто двадцать первый незыблемым утесом возвышался под казенным прожекторным светом, льющимся с мачт. Вдали за листвой деревьев перемигивались окна девятиэтажек на Мосэнерго.
Еще не в пути, но уже не в Институте.
2.
Второй день поездки сплотка провела у товарной платформы. Сборный еще не был сформирован.
Когда с утра выяснилось, что они в любом случае не отправятся раньше обеда, Сергей рискнул слетать в Институт – благо недалеко. На дорожке у памятника он вновь столкнулся с Веркой из канцелярии – она несла какие-то папки в пыльных толстых синих коленкоровых обложках.
- Еще не уехали?
- Здесь, на Голутвине, стоим.
- Знаешь, - продолжила Верка томным голосом, - вот отчего это, как я тебя увижу, так у меня все опускается?
- Озорничаешь, да?
Верка любила разыгрывать и дразнить мужиков, пользуясь цветущей внешностью и бойким характером.
- Да нет, просто, если скажу правду, ты не поверишь, или смеяться будешь над моей искренностью.
- А что же это за искренность такая?
- Да вот, я решила ребенка завести, а для этого подбираю лучший генофонд института, - без тени смущения заявила она, выдвинув вперед соблазнительный бюст, - вот ты у меня в списке.
- Обратно озорничаешь?
- Да ладно, это я тебя на правильные мысли настраиваю. Ты сейчас один, а у нас в канцелярии три девчонки судьбу не определили. Вот зашел бы, пригласил в кафе сходить, какая больше понравится.
- Сватаешь, что ли?
- Да тебе не понравится, если я просто сватать буду. Вот издалека разговор и завожу. Они ж молодые, стеснительные, сами не подойдут, только глазами в окно смотрят, когда ты идешь, ошибки в документах делают.
- Так ведь сперва надо с испытаний вернуться.
- Боишься, что не дождутся?
- Да нет, просто надо еще в себе разобраться.
- Ну так смотри, не забывай! – Верка махнула рукой и пошла вдоль по аллее, нарочно танцуя упругими бедрами так, что, казалось, памятник Ленину сейчас соскочит со своего места и бросится вслед. "Ну, деловая!" – подумал Сергей.
…По главному тяжелые "волы" таскали составы между Москвой и Рязанью, сотрясая планету шестью тоннами необрессоренной массы на ось. Солнечный жар, казалось, превращал воздух внутри вагона в какой-то вязкий горячий кисель. Окна были открыты, но это мало помогало – жар струился от разгоряченного солнцем выщербленного камня платформы, балласта соседнего пути, от иссохшей земли междупутья.
Костяшки домино в мирном беспорядке лежали на столе – температура в кают-компании не располагала к потребной для игры быстроте мысли и реакции. Чтобы бездействие не разлагало, каждый усилием воли придумывал для себя какую-то не слишком утомительную работу, занимавшую руки и внимание. Сергей взял читать программу испытаний: он уже изучил ее вдоль и поперек, эту подшивку лиловых светокопий в картонной корочке цвета кофе с молоком. Он наизусть помнил цифры, чтобы потом, в кабине, не требовалось никуда лазить; но он еще и еще раз перечитывал слегка расплывающиеся слова, складывающихся из букв цвета школьных чернил на промокашке – просто на всякий случай. "Когда на испытаниях делать нечего, надо делать что-то…"
В дверь купе заглянул Андрей в расстегнутой и завязанной узлом на пупе рубахе.
- Изучаешь все?
А чего еще делать…
Александров, видимо, тоже успел переделать все необходимые для своего железного дома дела и теперь решил ухватиться за нить случайно завязавшегося разговора – занять минуты.
- Сейчас – еще сидеть и в окно смотреть, а за окном пока одно и то же… Я вот книгу взял и пока не читаю, потому что потом нечего читать будет – Розову пока отдал… У нас вообще работа, как в анекдоте про чукчу на Красной площади. Слышал?
- Не помню, - ответил Сергей. Может быть, он и слышал, но рыться в памяти не хотелось.
- Ну вот. Послали, значит, чукчу в Москву салют смотреть. Вот он возвращается, все в чуме собрались, спрашивают: "Ну, расскажи, какой из себя салют?" "Однако, так было: сначала ничего-ничего, потом: е-мое! Потом опять ничего-ничего, а потом – е-мое!"… Вот и наша работа так: то ничего-ничего, то сразу: е-мое! Сейчас вот сидим, а там днем и ночью фигачить будем, замеры писать. Вон, никогда столько лент с собой не брали.
- Ну так и на плече таком никогда раньше не ездили. Считай, что через всю Францию поперек.
- А потом все это обработаешь на машине и будешь строить распределение максимумов?
- Нет. Распределение амплитуд.
- А чего амплитуд? В прошлый раз было максимумов!
- Сейчас надо наиболее точно воспроизвести повреждаемость резинокордной муфты. Отдельные большие перегрузки эта муфта хорошо держит…
- А, ну я помню. Вон на ноль ноль третьей как круговой огонь сделали – коническую посадку провернуло, а муфте хоть бы хны.
- Ну да, а вот когда ее вперед-назад деформировать моментом, в ней накапливаются повреждения. В резине молекулы, как длинные пружинки, свертываются и развертываются, и связи между ними начинают нарушаться, появляются усталостные трещины. В кордных нитях волокна друг о друга трутся и тоже постепенно начинают перетираться, как в любом канате.
- Понятно. В общем, получается вроде ткани – чем больше туда-сюда трешь, тем быстрее протрется, а так разорвать тяжело.
- Ну, где-то примерно похоже. Вот когда мы считаем распределение амплитуд, мы как раз и отделяем переменную часть нагрузки и деформации от постоянной.
- А зачем тогда распределение максимумов раньше делали?
- А оно для другого важно. Его надо знать для стальных деталей, которые разрушаются от усталостных нагрузок. То-есть, мы должны знать, не выходят ли максимумы за предел выносливости.
- Да, вот еще помню, лет десять назад Доктор делал распределение мгновенных значений и всем доказывал, что это правильно.
- Так это для роликоподшипников. Вот, например, надо знать, когда пойдет выкрашивание роликов. Нагрузки на ролике, в месте, где будет выкрашивание, всегда переменные, потому что этим местом ролик то опирается на кольцо, то оно опять в воздухе.
- Ну, не в воздухе, а в смазке…
- Ну да, в смазке, но главное, на него кольцо то давит, то не давит. И поэтому важно, насколько в каждый момент кольцо давит на ролики, а не просто максимальные нагрузки. Вот распределение мгновенных значений в этом случае и считают. Здесь же не простая синусоида, чтобы по формуле одно из другого вывести.
- Подожди. Выходит, что одного, самого верного метода обработки нет, и все зависит, как и отчего каждая деталь из стоя выйдет?
- Именно так. А если испытывается узел из разных деталей, выбирается метод для тех деталей, которые, по ранее известным нам данным, должны определять надежность всего узла. Сейчас таким узлом считают резинокордную муфту...
Александров не исследователь. Он приборист. Он посвятил себя искусству правильно переводить микроскопические перемещения поверхности металла в колебания частоты на магнитной ленте и пляску световых зайчиков на фотобумаге. Он никогда не собирался идти дальше и проникать на основе своих записей в глубину таинственных действий в металле; он только создает записи, верные копии. Но ему не все равно, для чего он это делает. Художнику не все равно, сколько людей придет смотреть на его полотна, и что они скажут. Еще ему очень дорог этот кусок жизни, затраченный на испытания, и он хочет знать, что обменял его на что-то важное.
И Сергей всегда старается объяснять как можно подробней.
-…Горит! Горит!
Сергей пулей выскочил из купе и бросился в приборное, откуда доносились крики.
Из черно-белого "Славутича", прикрученного к полке шкафа-перегородки, шел дым. Где-то из-под пластмассовой решеткой задней стенки подмигивали желтые проблески пламени.
Время пошло. У них было несколько десятков секунд, пока пламя не разгорится и токсичный дым не помешает борьбе; дальше пламя должно было перекинуться на сухую и горячую стенку шкафа – перегородки. Тогда им осталось бы только бежать.
Непельцер быстро крутил винты крепления к полке. Сергей бросился отворачивать с другой стороны. В проходе, ведущем в мастерскую, показалась фигура Розова с красным баллоном углекислотного огнетушителя, казавшегося яркой детской игрушкой в его могучих руках. Александров… он протиснулся сзади Сергея и быстро накрыл телевизор плотной кошмой.
- Открутил? Все! Тащи на улицу!
Из-под кошмы лениво сочился дым. Сергей держал край грозившего бедой деревянного ящика, двигаясь спиной вперед; кто-то открывал перед ним двери. Главное – не споткнуться. Сейчас его глазами были память, восстанавливающая образ оставшейся части коридора по уходящему назад виду, и уши, которыми он ловил возгласы других – тех, кто могли видеть напрямую. Ящик миновал поворот у двери тамбура, под ногами почувствовались железные ступени лесенки. Так… так… осторожно… Справа ящик перехватил Александров.
"Славутич" опустился на беловатый выщербленный бетон грузовой платформы. Из двери выскочил Розов. Вместо огнетушителя он уже держал в руках кувшин с водой; с огнетушителем можно не спешить, он еще понадобится.
- Сдергивай кошму, сейчас зальем.
- А не долбанет остаточным?
- Разрядиться должно было. Пламя – ионизированный воздух.
- Ну смотри, тебе, как физику, виднее…
Под отверстиями задней стенки лениво ворочалось коптящее, жирное пламя. Розов осторожно пролил воду из кувшина. Послышалось шипение и треск лопнувшего разогретого стекла. Пошел белый пар.
Сашка достал из кармана отвертку, неспешно вывернул болты задней стенки и, сняв ее, оглядел картину разрушения.
- Блок строчной развертки менять придется и еще пару ламп. А так жить будет.
- Слушай, Сергей, давай мы сейчас в Институт сгоняем, и заместо этого притащим старый, что на складе. А то скучно все-таки без ящика будет.
- А если сейчас отправят?
- На электричке догоним на Сортировочной. Вместе с ящиком.
- Смотри, как бы до Воркуты догонять не пришлось. Вместе с ящиком.
- Да не волнуйся, мы мигом…
…К трем часам сидеть в вагоне становится невозможно. Александров раздевается до плавок, вытаскивает на товарную платформу стул и садится на него, закрываясь от солнца черным зонтом и время от времени поливая себя водой из кувшина. Спустя пять минут то же самое делает и Сергей. Со стороны это, наверное, выглядит идиотски. Над путями студнем дрожит горячий воздух, будто из сопла реактивного двигателя. "Еще немного, и появятся миражи…"
- Вернется народ, - заключил Александров, - возьму бидон, схожу на Голутвин за квасом. Окрошку делать будем. Вот ты учился, у вас в студенческой столовке домашняя окрошка была?
- Нет. Когда жарко, холодный борщ был.
- Холодный борщ - это совсем другое… Тем более, если на раздаче в жару долго стоит, он нагревается.
- У нас в вузе столовая с конвейерами была. Его сразу разливали и брали поднос. Не успевал нагреваться.
- И в буфетах тоже конвейеры?
- В буфетах – нет. Я вообще в буфеты, что в корпусах, не любил ходить. Невыгодно. В буфете возьмешь жареную колбасу, яичницу, салат какой-нибудь, кофе, стакан сметаны и сочник – и это все стоит почти как комплекс.
- Комплекс?
- Ну да, в столовке комплексы за шестьдесят копеек и семьдесят. И еще сверху обычно берешь полстакана сметаны и томатный сок…
Непельцер с Розовым притащили в узле из шторы другой телевизор. Это "Рекорд", древний, с большими лампами на металлическом горизонтальном шасси.
- Эй, вы купальщики, помогите тащить! А то мы тут запарились!
- Давай сюда. Да он ведь не тяжелый.
- Он не тяжелый, жара замахала, - Непельцер сдирал через голову потемневшую от пота сине-лиловую фасонистую рубашку с погончиками и батниковым воротником. – Да, тебе один из Отцов просил передать, что на свадьбу приглашает.
- Каких Отцов?
- Отцы – это которые борода, мы их тут так зовем. Ну Мечковский, что в общаге с тобой живет.
- Так Бронислав женится? А когда?
- Они еще точно не решили, пока приготовятся, пока то-се. Где-то в сентябре будет…
В приборном отсеке "Рекорд" вынули из корпуса, как моллюска из раковины, и приделали сбоку большой форточный вентилятор – обдувать лампы. "Сашка, патентуй: новое слово в электронике!"
К вечеру следующего дня их сплотку поставили в голову наконец-то сформированного сборного и отправили на Москву. Начинались долгие дни дороги.
Мимо окна проводницкого купе пробегали знакомые места, освещенные закатным желто-коричневатым солнцем. Пока Сергей глядел на эту картину, ему внезапно пришло в голову, что вся его жизнь шла под перестук колес: тук-тук – электричка из одного района в другой, в городе, разбросанном по лесам, с площадью, равной Ленинграду; тук-тук- практика, тук-тук – испытания, командировки, электричка в Хорошово на лыжи, электричка в Москву, съездить к родителям… "Мой поезд отходит, твой поезд отходит…"
Интересно, что бросит его в дорогу завтра? А лет через десять?
"Ладно, хватит расслабляться" - подумал он и направился в сторону кают-компании.
3.
Между Москвой и Печорой где-то на полсуток или чуть поболее они застряли на станции с жутким названием Колфонд. Если точнее, состав был брошен: на локомотиве обнаружилось грение буксы.
Станцию окружало кольцо невысокого леса с весенней салатовой зеленью лиственных деревьев и темными густыми пятнами елей и сосен. На путях, кроме их состава, торчал поезд путейцев с молчаливым, хвойно- зеленым валуном мотовоза МЭС, тревожащего взгляд неестественно-округлым капотом; под окнами вагонов бегали дети со страшными, выщербленными ртами. Было во всем этом нечто, внушающее суеверную неприязнь. Потихоньку темнело; чтобы не садить аккумуляторы и не жечь топливо движка, ограничивались неярким боковым фонарем в приборном салоне у пульта. Через опущенное окно было видно, как из подлеска понизу выползает беловатый туман. Телевизор ничего не ловил.
- Перепугаться, - заметил Непельцер, вытряхивая мусор пепельницы в литровую жестяную банку из-под венгерского компота, - перепугаться может прежде всего тот, у кого совесть нечиста. Вон в прошлом году в отделе разного оборудования жуткий случай произошел. Помните?
- Не помним. Рассказывай.
- Ну вот. Надо было им как-то съездить на Кольцо с вагоном, а в вагоне кто в отпуске, кто на бюллетень попал. Вот они взяли трех алкашей из цеха, чтоб только провода таскали, и помогать проводнице, ну и ученые, значит, с ними поехали. Андрей, знаешь Царя из цеха? Низенький такой, у него там хозяйство с пневматикой за Орловским стендом…
- Знаю. Отъезжали, он как раз у всех сшибал. "Миш, дай трояк… Андрей, дай трояк…" У Бобренева монастыря где-то живет.
- Ну, вот Царя этого взяли и еще двоих, один уже не работает.
- Выгнали по-тихому.
- Ну вот, отписать на Кольце они-то все там отписали, загнали потом вагон на Николаевку, а в состав чего-то долго не ставили. Вот Зенкевич и другая наука результаты забрали, и айда вечерней электричкой в Коломну, отчет срочно писать, а этим куда спешить – остались, с понтом, за вагоном присмотрим, проводнице угля притащим, в диспетчерскую бегать будет, все такое. В Институте их сразу крутить гайки заставят, а тут вроде как лафа – лежи, валяйся. Никакого угля они, конечно, таскать не стали, тем более лето, проводницу отпустили, знаешь, это, полная у них баба такая, тетя Дуся, у нее родственники где-то на Юго-Западе, она к ним махнула…
- Короче, Склихософский! Когда ужасы – то будут?
- Ща будут ужасы.
- Ага, рассказ будет ужасно длинный.
- Ладно, дай человеку закончить…
- Ну вот, остались они втроем, на Николаевке, вечереет, то есть что? идеальная обстановка складывается выжрать. А тогда как раз борьба с пьянством начиналась, и они рассчитывали, что им медицинский на поездку-то оставят, а им выдали такую синюю гадость – помнишь, нам тоже еще тогда выдавали – типа нитхинола, но бледнее, и пахнет от нее натурально водкой, а там можно пить ее или нет, никто не знает. А бутыль им такую большую дали, литровую. Вот вечереет, ну, как вот у нас сейчас, сидят они и смотрят на эту бутыль с гамлетовским вопросом: пить или не пить? А если пить, то быть или не быть? Смотрели, смотрели и от вожделения кто-то удумал – а давай мы ее на биче попробуем! На Николаевке ж бичи так под окнами и ходят. Позвали они какого-то бича, что возле вагона посуду перебирал, так мол и так, мы тут на халяву киряем, будешь за компанию? Ну а бич, что ему? Он всегда с радостью. Всем разлили по стаканам, бичу – полный, и первому дали. Он стакан – хлобысь, прямо стоя выдул и ждет, смотрит, и даже как ни в одном глазу, как в кино. Ну, чуваки обрадовались, за стаканы взялись, и только раз – бич у них на глазах прямо синеет, как Фантомас, и грюк на пол. Они к нему, а он и не дышит, они щупать пульс, сердце слушать, искусственное дыхание – ничего. Все в панике жуткой - блин, трандец, бича убили. А уже так где-то темнело. И вот они этого бича в брезент завернули и потихоньку из вагона ногами вперед вытащили, в кусты под дерево отнесли и там развернули и кинули. И бутылку снаружи этой жидкостью протерли, чтобы отпечатков пальцев не оставалось, и там же кинули – вроде как выбросил кто, а бич нашел и отравился. Свет в вагоне везде погасили, разделись и под одеяла попрятались, будто спят, а сами трясутся и ждут, когда милиция придет. Часа в три ночи – в вагон стучат. Только открывать в тамбур - глядь, а за стеклом двери бич стоит! Царь, говорит, ничего не соображает, машинально дверь и открыл. А бич – в тамбур: "Ребятки, у вас там еще не осталось? Здорово продрало, до сих пор горит!" "Нет, отвечают, мы все выпили".
- Они там со страху не обделались?
- Вот вам смешно, а чуваки после этого на водку неделю смотреть не могли… Саш, дай от твоей раскурю, а то зажигалка не чиркается.
- Держи… Ну да, этим бичам лишь бы прочухало. Токсикоманы, одно слово.
Клубы сигаретного дыма причудливыми завитками медленно потянулись к потолку.
- А чего их вообще бичевать-то тянет? Пошли б на завод куда, заработок наверное, не меньше был. Мало ли шараг, куда хоть какого возьмут.
- Хрен его знает, товарищ майор… - повторил Непельцер одну из любимых присказок. – По-разному, наверное, а еще на работе надо за что-то отвечать, беспокоиться. А тут, на отстое, ему чего – ни за что не отвечай, и стеклотара, вона, всегда валяется, проводницы выгребают. Вроде как корова на лугу пасется. Думать не надо. Да и от жизни ему особо не требуется: собрал посуду – выпил.
- Как эти… первобытнообщинные. Собирательством живут.
- Ну, действительно: если в жизни человеку ничего не надо – ни заработать, ни семьи, ни для души или культурных каких надобностей, увлечений – его и принудительно к труду не вернешь, он все равно к своим бутылкам сбежит. Потому что так ему проще.
- Это что же – и при социализме два разных вида человека получается? Высшие и низшие? Ну, так и до расовой теории недалеко.
- При чем тут расы? При чем? Когда человеку в нашем обществе ничего человеческого не надо – вот тебе надо, мне надо, ему надо…
- Ему не надо.
- Не, ему тоже надо. Вот нам надо, а им – не надо. Вот это, по-моему, что-то вроде болезни. Только лечить до сих пор не научились.
- А вдруг это действительно другая разновидность человека? Ну, не генетическая, а психическая?
- Ни в коем разе. Бичи сами не продолжаются, они живут и умирают быстрее. А в их число попадают из обычных. Социальная болезнь.
- Расчеловечивание.
- Чего?
- Расчеловечиванием можно назвать. Вот древние люди трудились, они очеловечивались, культуру у себя нарабатывали. А это – обратная эволюция…
"Рас-чело-вечива-ние…" Сергей неторопливо, вразрядку мысленно повторил это слово, как будто в нем была какая-то мантра. Он подошел к окну в глубине приборного салона, вдали от лампы, в углу, где в салон выходила дверь большого коридора, положил обе руки на серую потертую ручку окна и, надавив, опустил раму. В окно повеяло легким запахом сосны и, словно звук детского ксилофона, долетел далекий звон молотка осмотрщика.
…Это было давно, летом, на второй год работы. Они стояли в депо Ряжск, после того, как проехали с замерами плечо – горячее, июньское, наполненное солнцем и пылью колодок и закончившееся внезапным водопадом грозы. Вставало раннее утро, ясное, холодное, все пропитанное обильной росой, и он точно так же опустил это окно, чтобы вывести наружу скопившуюся в обитых серым пластиком закоулках вагона теплую неприятную духоту.
Прямо напротив вагона, на небольшом пригорке, сидела местная шлюха-алкоголичка, тощая, с землистым абстинентным лицом; возможно, ей было лет двадцать пять, но выглядела она раза в полтора старше. Она была полностью мокрой – может, от росы, а может, она пришла сюда еще ночью и сидела под дождем; на ней была красно-малиновая синтетическая блузка, облепившая худое тело и небольшие, расставленные в разные стороны выступы груди, ниже – голубые намокшие штаны на заклепках, дешевая подделка под джинсы, и синие парусиновые туфли на желтой микропорке на голых грязных ногах, слегка разведенных в стороны. Колени служили опорой для локтей, и безвольные кисти свисали вниз, не соприкасаясь друг с другом. Взгляд ее, безразличный и пустой, словно выключенный, был направлен в сторону вагона; таким же выключенным было и выражение всего лица с нарисованной на нем яркой губной помадой чертой рта и окаймленного неряшливыми косыми полосами черно-рыжих волос, крашеных иранской хной из пакета. Скорее всего, она надеялась, что кто-то придет и ее востребует – если, конечно, она вообще способна была рассчитывать действия, а не пришла сюда по наитию и инстинкту. Несмотря на в целом присутствовавшие формальные признаки женщины, женского в ней абсолютно не чувствовалось – как, впрочем, и определенного человеческого – мыслей, чувств; просто сидящее существо, как факт, как растущая вокруг блестящая от капель дождя и росы трава.
Она сидела долго. Потом откуда-то со стороны депо пришли два слесаря в синеватых молескиновых спецовках, тоже алконавтического вида, показали ей бутылку червивки и увели с собой.
Труд создал человека… Нет, не совсем так. Трудиться может и лошадь, трудиться может раб, и вот эта опустившаяся тоже может трудиться, если ее заставить, что-то крутить, собирать… Очеловечивающий труд – это когда человек не просто что-то делает руками, это развивает только руки. Это не просто когда человека приучают что-то делать и принуждают к этому. Это когда человек начинает понимать, что и зачем он создает, когда он рождает у себя в мозгу технологию будущего творения, передает металлу часть своей мысли, а не только усилия рук и движения. Когда человек созидает, он становится равен богам.
"Так вот зачем людям надо очеловечивать металл своим творчеством", подумал Сергей, "это надо, чтобы не рас-чело-вечиться"… Ему понравилась эта странная, но красивая мысль; она объясняла то упорство, с которым люди создают титаническую оболочку второй природы на своей планете, и указывала на какую-то еще не совсем определенную для его логической картины жизни вещь: Сергей в первом приближении назвал эту полуинтуитивную категорию "путь". Действительно, потребность не расчеловечиваться объясняла, почему для того, чтобы люди продолжали окружать свой мир техносферой, вовсе не обязательно было делить их на сильное меньшинство, которое принуждало бы большинство работать, словно на строительстве пирамид, ради амбиций верхушки; достаточно было понять, что, не созидая, расчеловечишься. Путь к жизни, где никто никого не принуждает…
По своей обычной привычке, Сергей тут же подверг эту мысль критике: нельзя допускать, чтобы любая новая идея, родившаяся в сознании, захватывала человека полностью и ослепляла его радостью, что это он сам придумал, не позволяя заметить слабые места хода мыслей. Он обнаружил в ней явный недостаток подлинной научной последовательности, нашел, что все это довольно зыбко связано с диаматом и даже отдает какой-то наивностью; но было в этой гипотезе и что-то, что не могли объяснить учебники. В конце концов Сергей решил считать "расчеловечивание" удачным образом, метафорой; он закрыл на ночь окно и вернулся в проводницкое купе готовиться ко сну.
"Чего только в башку не взбредет на станции с названием Колфонд" – мелькнуло в голове, когда он смежил глаза.
4.
"Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы…"
Детская считалка крутится в голове.
Вторые сутки перед глазами рельсы и шпалы. Как и раньше, на других испытаниях. Все тот же планшет с обозначениями режимов и крестиками. Все тот же микрофон ГС и динамик в коробке. Все те же команды вагону. Где-то там, за гулом дизелей двух секций, пляшут зайчики на пузатом экране железного ящика монитора и дорога укладывается сжатой патефонной пружиной на серые металлические катушки магнитографа. Сашка специально подобрал для этих испытаний металлические бобины – у них меньший дисбаланс, чем у выточенных из толстого оргстекла. Сашка экономит пленку и устанавливает самодельное реле времени на минимум. Самодельное реле, самодельные бобины, самодельная тарировочная балка, самодельные тензодатчики – их сотнями изготавливают в Институте, проволоку укладывали на шаблоны тонкие пальцы молодых женщин – инженеров из отдела прочности. Самодельное, самодельное, самодельное… Что в этих условиях сможет сделать зарубежный исследователь, привыкший к тому, что в любой момент можно заказать специальным фирмам любое оборудование, арендовать любую аппаратуру? Генсек на съезде сказал, что численность советских институтов больше, чем зарубежных. Иначе и не может быть, когда все делают своими руками. Плюс колхозы и стройки. Наши ученые делают то, что в мире в таких условиях сделать не смогут. Правда, и в этом тоже есть плюс – они знают о погрешностях аппаратуры, датчиков и методики больше, чем пишут в проспектах фирм.
А сейчас главное – рельсы, рельсы, шпалы, шпалы. Идет замер под нагрузкой. Однопутка изгибается среди низких и пологих старых гор – путь звеньевой, рельсы эр пятьдесят, шпалы деревянные, деревянные шпалы на сером асбестовом балласте. Черные, смолящиеся от пропитки и порыжелые, целые и треснутые, скрепленные стальными лентами скоб, с врезавшимися в дерево черными прищепками противоугонов и без них, шпалы бегут навстречу кабине днем и ночью, тысяча восемьсот шестьдесят шесть на километр в среднем. Цифра некруглая, но важна для выводов, и Сергей заучивает ее, как магическое число. Турбокомпрессор с восьмой по десятую позицию воет совсем как реактивный двигатель, двигатель на маленьком, чем-то похожим на истребитель, воздушном автобусе "Як-40", на котором Сергей летал с маленького аэропорта областного центра до столичного Быково; самолетик легко отрывался от земли и мгновенно оказывался уже за облаками. И сейчас путь лезет в небо на подъеме, турбокомпрессор повышает ноту, как будто они и в самом деле взлетают – воздушный лайнер с пятью с половиной тысячами тонн на хвосте.
Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы. На вторые сутки в кабине среди всех достижений человечества больше всего начинаешь ценить простые вещи - удобство кабины, жесткость подвески, звукоизоляцию. Тепловоз становится внешней оболочкой человека, экзоскелетом, тело и мозг чувствует, насколько одно к другому подходит. И прежде всего – кабина. На сто двадцать первом это нечто особенное. Можно сказать - эта кабина хорошая, просторная, удобная – но это значит ничего не сказать о капсуле размером с хрущевскую кухню, после которой кабины "червонцев" и "фантомасов" кажутся зелеными спичечными коробками. С чем ее сравнить… с орбитальной станцией? нет, лучше с капитанским мостиком, это пространство с огромными прямыми окнами, где на механика не давят ни стены, ни потолок, ни пульт. Она несет людей на мягких амортизаторах и ограждает бригаду от топота четырехтысячного табуна. Она греет ноги теплым полом и холодит голову кондиционером под потолком. Она бережет продукты в дороге за маленькой дверцей холодильника и обмывает водой стекла от мошек, а если механик высунется в окно, то она поддержит его живым теплом подлокотника. Кабина сто двадцать первого любит бригаду, и за время испытаний привыкаешь к ней, как к дому.
Усталое тело отдает дань рессорному подвешиванию – здесь оно мягкое, как будто едешь в такси, на двадцать четвертой "Волге". Не напрасно на сто двадцать первом так долго над ним возились, меняя длину и ширину змей-пружин, с упорством фанатиков выбирали число и толщину серых листов в рессоре, ползали взглядом по заскорузлым лентам осциллограмм, разглядывая серый, чуть расплывчатый след через прозрачные столбики из оптического стекла с нанесенными на торцах сетками. Эта подвеска бережет живую энергию человеческих клеток, она не так вытягивает силы из мышц, не так притупляет работу мозга, как на других товарных машинах. Чтобы создать ее, людям потребовалось стать вероотступниками. В то время во все учебники вошла священная фраза, что сбалансированная подвеска, в которой нагрузка на рядом стоящие оси уравновешивается рычагами и тягами, свое отжила и будущего не имеет. Фраза была подтверждена опытами, и так бы оставалась священным откровением, если бы еще перед постройкой сто двадцать первого в Институте не поставили смелый эксперимент на тележке электровоза ВЛ60, детища хрущевской семилетки, где сбалансированное подвешивание наглядно являло свои недостатки: оно растрясывало кости бригаде подобно необъезженному коню. Результаты переделки оказались необычайными: машина стала идти мягче, чем построенный пятнадцатью годами позже "Фантомас"; за рухнувшей стеной незыблемого мнения открылось широкое поле эксперимента.
- А почему этот тепловоз так долго доводят?
Помощник, молодой парень, видимо, недавно из техникума, задал вопрос, который Сергей слышал уже много раз. И на этой дороге, и в Центре, и на Лермонтовской.
- А их все долго доводят. Только некоторые доводят до или после запуска в серию, вот и кажется, что их создают быстрее.
- А это как это?
- Ну вот в пятидесятых построили "ласточки", "червонцы", ТЭП60, отчитались, что машины готовы, пустили в серию… А потом проводили исследования и переделывали. На первых "ласточках", например, рессоры были жесткие, как на паровозе. Это потом уже, когда ТЭ7 делали, стали гонять на испытания, переделали. На ТЭП60 сначала втулки привода вообще пробега не держали – стали исследовать, переделали. А пишут о таких вещах только в книгах для узких специалистов, а как возьмешь историю завода или что-нибудь другое популярное – только "в короткий срок создали и освоили". Вот и кажется, что создавали быстро.
- А за рубежом быстрее делают?
- Да и за рубежом так же, только много фирм делают много разных моделей, в какой-то одна проблема вылезает, в какой-то другая, а поскольку число машин в каждой из серий обычно меньше, чем у нас, на это не так обращают внимание. Так и накапливается опыт. И новые решения они не всегда спешат внедрить. Вон у американцев до сих пор опорно-осевой привод на тепловозах и тележки с челюстными буксами. Это недавно только они начали работать над новой телегой с радиальной установкой, чтобы колеса поворачивались относительно рамы…
- Как у автомобиля?
- Примерно. И локомотив с опорно-рамным приводом они просто взяли и у шведов закупили.
- Ну это понятно. А как доводят до запуска в серию?
- А это если удается часть новых узлов внедрить и отработать еще на старых, ранее выпускаемых машинах. Вообще идеальный случай – это когда новые узлы внедряют на старых локомотивах, а новый локомотив компонуют из старых узлов – в смысле, новых, современных, но которых уже до этого внедрили.
- Это получается - тепловоз надо создавать раньше, чем он будет построен, что ли?
- Примерно так, просто не всегда такая возможность есть. Например, полностью тележку от сто двадцать первого ни на "фантомасе", ни даже на ВЛ60 не отработаешь…
- Ч-черт!
На генераторе пропало возбуждение. Путь все еще идет в гору, и инерция состава быстро иссякает. Механик судорожно пытается восстановить схему, но закон сохранения энергии быстро заставляет его схватиться за кран. Состав застывает растянутым на подъеме.
В таких ситуациях время как будто скачком меняет свой ход. Вот только что оно спокойно текло вместе с составом сквозь полосу отчуждения – и тут же сменило фазу, стало суетой в кабине, отразилось в тревожном свете сигнальных ламп на пульте – немом крике машины о неисправности, оно разрезано смачными емкими фразами, где сильные чувства смешались со сгущенной до пары слов технической мыслью.
Возбуждение восстановить не удается. Схема новая, ее тонкости, еще не перешедшие в страницы инструкций и изустные предания, передаваемые от бригады к бригаде, не позволяют сразу понять, в чем дело. Жаль, что на испытаниях нет никого из отдела передач. Но весь Институт к составу не прицепишь.
- Ну что, надо на тормозах осаживать назад на станцию, там спокойно разберемся… - механик хочет взяться за трубку рации, чтобы вызвать дежурного, но рация уже сама шипит и сообщает, что со станции на перегон вслед им уже вышел грузовой. Они отрезаны. Конечно, крушения не произойдет – следующий состав дойдет до красного и тоже станет на подъеме, и сначала потребуется осаживать куда-то его, а на станцию в их направлении уже идут другие поезда, и на следующую все это время, пока освобождают перегон, прибывают встречные… вот так и возникает срыв движения и летят графики. "Вот вам и скорость, товарищ министр" - всплывает в мозгу фраза из фильма.
-…Слушай, а если эту фигню попробовать…
Возбуждение внезапно восстанавливается. То ли нашли в чем дело, то ли машина сама почувствовала серьезность ситуации и перестала дурить.
- Ну что, попробуем тронуть? Вообще-то на "десятке" такой состав без толкача на этом подъеме не взять…
Шипит песочница, механик осторожно отдает тормоза и толкает штурвал контроллера. Сто двадцать первый, будто стыдясь недавних капризов, впивается бандажами в рельсы. Рельсы сухие, без воды, не замасленные, локомотив в прямой… со сцеплением все нормально, а движки…
"Ну, ну, давай же, давай…"
Машина продвигается вперед, сперва тихо, потом все быстрее, быстрее, и вот уже сосны спешат за окном со скоростью под тридцать пять.
- Ну, зверюга! – облегченно вздохнул механик. – На такой еще и график наверстаем!
На лице механика улыбка. Он понял ценность этой новой машины, родословную которой минуту назад он разобрал для последнего болта. Эфемерные цифры шестьдесят тонн тяги и восемь тысяч сил стали для него ясны и зримы, вылились в вес проведенных составов и время выдержанного графика. А остальное… Чтобы остальное было в порядке, существуют они, Институт.
Время плавно возвращалось к его обычному ходу, показывая себя через спокойно оборачивающиеся лесистые горы и привычные с детства столбики пикетов. В динамике ГС терзал гитару магнитофонный Розенбаум:
"..Есть резон своим полетом
Вынуть душу из кого-то,
И в кого-то свою душу вложить,
Есть резон дойти до цели,
Той, которая в прицеле,
Да потому что остальным надо жить…"
"Да потому что остальным надо жить" - машинально повторил про себя Сергей.
Рельсы, рельсы. шпалы, шпалы…
5.
- Желтый мигающий!
Впереди станция, где-то на ее путях состав переведут на боковой. Значит, это будет стрелка, и по ограничению скорость сорок… Сергей окинул взглядом крестики на планшете: таких режимов вроде достаточно, командовать "Замер!" не стоит.
Стрелка скоростемера подрагивала где-то у середины подковы циферблата. Механик взялся за рукоятку электродинамического тормоза, чтобы умерить бег состава. Он уже привык по возможности беречь колодки и сдерживать напор вагонов силой двенадцати мощных, круглых, как у электровоза, тяговых двигателей. Сейчас должен взреветь дизель, чтобы дать возбуждение…
Механик толкает ладонью черный пластмассовый шарик на стальном хромированном стержне. Стержень внезапно вылетает из усеченного конуса ступицы, механик не успевает схватить шарик, и рукоятка падает на пол, где-то под кресло. Механик коротко ругается, инстинктивно лезет за непослушным куском металла, протягивает руку – шарик со стержнем, как живой, катится по коврикам от бокового толчка, убегает под пульт.
- Тормоза!
Механик спохватывается: в погоне за ожившей деталью он упустил время и состав накатывает на следующий сигнал со скоростью значительно больше положенной. Он хватается за кран машиниста. Оживает стрелка манометра – выходит воздух из тормозной магистрали, во всем составе приходят в движение поршни в круглых, занесенных ржавой пылью цилиндрах под рамами вагонов, через длинные тяги и суставы рычагов подтягиваются колодки к мерцающим бликам на бандажах колес.
Скорее, скорее… Колодки прижаты, инерция бросает вперед. Началось торможение. Но впереди уже надвигается маршрутный светофор с двумя желтыми огнями, за ним стрелка. Скорость еще высокая, они не успеют ее сбросить до сорока.
Значит, на стрелке они могут сойти с рельс и впилиться в состав, стоящий на боковом пути, справа от них. Стрелка недалеко, и все решится очень быстро. Все зависит от двух вещей: до какой величины упадет скорость и какой запас у машины по воздействию на путь в кривых. Запас, какой там запас?.. "Как хорошо, что в Институте заметили и выставили разбеги!" – мелькает у Сергея…
…Сколько месяцев прогоняли тележечники одну из первых машин по одному и тому же участку пути Озерской ветки, определяя те самые заветные разбеги – по два на крайних колесных парах и по четырнадцать на средней – магические числа, что открыли сто двадцать первому зеленый на большую часть дорог с тепловозной тягой. Для той же цели на опытных машинах было испробовано по десятку вариантов связи колесных пар с рамой тележек и тележек с кузовом; в день и в ночь уходили сплотки на знакомый изгиб стальной черты на коломенской земле, посылая на прощанье гудок у переезда – то нагретые солнцем, то мокрые от дождя, то облепленные снегом, чтобы, вернувшись, привести несколько точек для графика. Несколько цифр, разных физических величин, определявших размеры пространства, упругость, силы было рождено в результате этого египетского труда.
Теперь эти несколько физических величин должны были определить, останутся ли бригада, прибористы, он сам в следующие несколько десятков секунд целыми и невредимыми или же… Но об этом "или же" думать теперь было незачем: ничего бы не изменило.
- Двойной желтый!
- Вижу двойной желтый…
Два огня, два глаза неизвестного чудовища, один под другим. Все произойдет именно там, где остряк, длинный, заточенный клином кусок рельса, отведет левый гребень передней колесной пары, словно богатырской рукой толкая и разворачивая стопятидесятитонную махину секции А, борясь с ее инерцией и с трением колеса, набегающего в кривой чуть под углом. Если гребень сбоку надавит на рельс слишком сильно, рельс отожмет так, что машина провалится в колею. Или же прижатый гребень начнет карабкаться на рельс. В обоих случаях – крушение.
Скорость, с которой они пройдут стрелку, зависит от нажатия колодок и силы трения. Здесь не Среднеазиатская, колодки в норме, зато расстояние… Стрелка скоростемера опаздывает на свидание с заветными сорока. Шестьдесят, меньше шестидесяти…
- Вагон! Приготовились! Замер!
"Хоть запись останется. Никто ее больше не повторит."
Сергей не отпускает кнопки микрофона. Когда он почувствует, что тележка сходит с рельс, то даст команду броситься на пол.
"Все привязано? Да, когда последний раз заскакивал в вагон, все привязано."
Состав, сборный состав через один путь справа, как он сейчас некстати… Крытые вагоны, полувагоны, платформы проскакивают, отражая эхо их дизеля. Удар должен прийтись по кабине по касательной, со стороны машиниста. Стрелка приближается, ее изгиб отсюда напоминает большую, лежащую на боку сдвоенную латинскую букву S. Где-то у основания этой буквы в серо-коричневый столб сборного вкраплены желтые, с потеками котлы бензиновых цистерн, отсюда они похожи на батарейки "Марс". Словно в составе не нашлось другого места… Судьба? Теперь цена их проигрыша слишком велика.
Стрелка растет. Прижатый к рельсу остряк словно нож, летящий в грудь.
Остряк скрывается под тепловозом.
Машину бросает вправо. Сильнее обычного.
На скоростемере пятьдесят. На четверть больше нормы. Силы тоже где-то на четверть больше. Жребий брошен.
Прошла первая колесная пара… вторая… удары колес отсчитывают их шансы. Мир вращается вокруг кабины.
…Прошла третья колесная пара, последняя в этой тележке. Спустя мгновение их жизнь повиснет на первой колпаре задней тележки.
Стрелка между сорок пять и пятьдесят.
Сергею кажется, будто он физически чувствует каждый гребень. Кузов всегда реагирует с запозданием. Сначала колесная пара выбирает зазор, на крайних он небольшой… затем удар смягчает упругость буксового упора и поводков, поворачивается масса тележки, обремененная висящими на ней тяговыми двигателями по четыре тонны каждый. Тележка не сразу передает усилие на кузов, сперва она движется в зазоре шкворня, затем ее удар смягчают мощные пружины. Сколько человеческих рук и умов было задействовано в этом споре металла…
Задняя тележка прошла, на стрелке идет секция Б, ее плоский обрубленный конец у холодильной камеры переходит незримый рубеж. Передняя тележка – три удара… задняя…
Теперь главное, чтобы напор пяти с половиной тысяч тонн не выдавил вбок легкий зеленый пенал вагона-лаборатории. Секцию А теперь кидает влево, желтые пузыри цистерн разворачивает вбок и назад. Впереди – свободный путь, нити рельсов, с грязной мазутной полосой на щебенке меж ними, сходящиеся где-то дальше у выходных.
Еще несколько секунд. Стрелка скоростемера падает до сорока и ниже. Все. Прошли.
- Конец замера!.. Андрей, поставь там в журнале у этого замера галочку или подчеркни.
- Ставлю псису! А зачем?
- Чтобы обязательно его обработать.
Нити пути вновь сошлись в один за кошачьим глазом выходного; они шли по участку почти без уклонов и с пологими кривыми, механик не спеша добавлял позиции, давая составу ускорение; ему в такт, плавно, как самолет перед взлетом, брал все более высокие ноты турбокомпрессор, готовый достигнуть апофеоза на десятой и уступить ударным от выхлопа поршней. Казалось, они сейчас приподнимутся над полотном и устремятся в светлую чашу неба, накрывшую коричневато-зеленую поверхность тундры. Механик завел разговор на темы, далекие от только что произошедшего; казалось, он мысленно корил себя за то, что, поддавшись принятому в дикой природе инстинкту преследования, не сразу применил пневматику.
- А что, - спросил он у Сергея, - на осевых редукторах наклонные подвески думают ставить?
- Нет, только удлинять. А зачем наклонные-то?
- Да вот, недавно книгу из деповской библиотеки читал, "Развитие локомотивной тяги", там пишут, что оптимально ее под углом размещать, расчеты приводят.
- В курсе. Только там на самом деле ничего считать не надо.
- В смысле – не надо? Совсем не надо?
- Там все зависит от того, какие муфты на карданном валу между двигателем и редуктором. Есть муфты, у которых несущая способность сильно зависит от угла перекоса валов, которые они соединяют. Например, зубчатая. Для таких лучше расцентровку валов сделать минимальной, то-есть ставить подвеску вертикально.
- То-есть параллельно тому, как колесная пара в буксе движется?
- Да. А есть такие муфты, где наоборот, надо начальный угол перекоса давать. В автомобильных карданах, к примеру, подшипники игольчатые, и если эти иголки не будут проворачиваться, они на кольцах лунки выбьют.
- Знаю. Бринеллирование называется, – механик повернул лицо к Сергею и улыбнулся, - у меня ведь заочное высшее, только в инженеры я не пойду, тут и зарплата больше, и вообще…
"Вот почему он брал в библиотеке "Развитие локомотивной тяги". Сколько же у нас в Союзе интеллекта недоиспользованного…"
- Да, бринеллирование. Вот почему на ТГМ-ках, где карданы с подшипниками, горизонтальные тяги стоят. Получается, оптимальных решений всего два, для одних муфт вертикальная подвеска, для других – горизонтальная.
- Хорошо, а как же тогда на электровозах, на чешских? Там карданы с подшипниками, а тяга вертикальная.
- На первых ЧС-ках пластинчатые муфты стояли, у них допустимая нагрузка от угла перекоса сильно зависит. А потом нельзя там горизонтальные ставить, торсион будет о вал якоря стукаться.
- Вот так, Степаныч, - заметил помощник, уютно развалившись в кресле, - человек на несколько страниц формул придумал, и все насмарку.
- Ну, перед тем как выводить формулы, - заметил Сергей, - надо определить, что у нас в приводе будет слабое звено, и относительно него уже и оптимизировать все остальное. Раньше, например, слабое звено была тяговая передача. Теперь зубчатые колеса в отдельном корпусе, на роликоподшипниках, межосевое расстояние не гуляет, шестерня симметрично опор, условия смазки хорошие. Зато слабым звеном стал передаточный механизм.
- В общем, ясно. Вечный бой с неизвестностью.
- А любой расчет – в чем-то неизвестность, - сказал механик. – Есть вещи, которые вообще расчетом на заводе не предусмотрят. Вот командировали нас как-то на Среднеазиатскую, так я на "луганке", двумя секциями, взял состав, которые они тройной "вешкой" тянули. А почему? У них на реостате дизеля плохо регулируют, разброс мощности между секциями большой, вот и не добирают. А некоторые местные вообще так делают: видят, что машина сильно боксует, так помощник берет кувалду, идет в дизельное – и кувалдой по рейке топливного насоса, чтобы подачу уменьшить. Мощность меньше, ток на генераторе меньше, он и не боксует; а на то, что дизеля калечат, не смотрят. Да, а тебе вот в дизельное заглянуть не пора?
- Перестраховываешься, Степаныч, - откликнулся помощник, тем не менее поднимаясь со своего места, - недавно же смотрели. Да вот, - обратился он к Сергею, проходя к двери, - кузов тут здоровый, но и напихали в него оборудования – я молчу. Бригады все бока об углы поотбивали.
- Это ты еще "бычка" не видел! – усмехнулся механик. – На ТЭ2 высоковольтная вообще в кабину въезжает. А тут вона кабина, хоть танцуй…
6.
На одной из станций вдруг повалил снег.
Как будто не было июня, как будто пару недель они не изнывали от жары на платформе у пакгауза. Крупные хлопья плотной ватной завесой разом прикрыли четыре стороны горизонта, оставив глазу лишь ближнюю перспективу; они сыпались лавиной, большие, насыщенные влагой, как будто каша из-под колес грузовика в оттепель. Они тяжело плюхались на отвесную стену лобового стекла ползли по ней, оставляя потеки и налипая на серые параллелограммы дворников, они был повсюду, и любой предмет становился лишь фоном для этих неестественно крупных, как на новогодних рисованых открытках, белых комков.
Мир стал фотографией цвета сепии; сквозь разом побелевшую поверхность земли кое-где выступали бугорки и щебень, пятна шпал и кучи металлического лома, некогда бывшего присланной для освоения Севера техникой, брошенной возле путей по бесхозяйственности и забытой до лета. На почерневшем от воды железе полувагонов на соседних путях ветер рисовал сероватые пятна камуфляжа. Лохматые, темные, налитые ледяной слякотью облака, казалось, цепляли крышу низенькой станции. На обшитом досками путейском сарае висел лозунг, зовущий строить коммунистическое будущее; снег заретушировал буквы, нарисовал между ними свои перемычки, почему-то наводя Сергея на мысли о революционном Петрограде.
- Начальник, однако, зима снова пришла, - раздался в коробке громкоговорящей связи голос Непельцера. – Однако, приедем, надо сказать, чтобы зимнюю норму спирта на командировку выписали.
- Ага. И запасной лом.
- А лом зачем?
- Ну так зима, скоро лом греть придется.
- А, в этом смысле… Ну, лом мы и в депо достанем, сколько хочешь, ты, главное, насчет спирта не забудь. И чтобы питьевой был, а то от гидролизного, знаешь, головка у Андрея заржавеет… у магнитографа его… Отойди, пошутить нельзя! – Непельцер, видимо отмахивался от Александрова. Микрофон в вагоне отключился.
- А лом греть – это, что, у вас такая наколка, розыгрыш? – поинтересовался механик.
- Да нет. Это деталь быта…
…Мороз. Сухой снег, похожий на крахмал, даже не колючий. Снег лежит вдоль насыпи, похожий на белый, неестественно белый крахмал; вагоны своим движением легко подымают его в воздух, словно пыль; перетираясь в полете, он становится белой взвесью, растворяется в пространстве, как молоко в стакане кипятка и лезет, лезет во все щели. Несколько лет назад они ездили здесь зимой со старым "салон-вагоном", лабораторией 9727. Зеленый дом на колесах начинал свою трудовую биографию еще на Коломзаводе, когда Института не существовало, а исследования только начинались.
Линкруст на стенах, пружинные матрасы на полках (они почему-то пахнут формалином), деревянные филенчатые дверцы шкафов, покрытые потемневшим лаком… В санузле вестовая труба не обогревается теплой водой, и каждый раз при смыве из нее, как из сопла реактивного двигателя, с ревом вырывается столб белого холодного пара со снегом. Чтобы она не забилась льдом, из титана в чайник набирают кипятку и льют прямо в эмалированное жерло унитаза; но девяностоградусная вода не в силах до конца управиться с вихрями снеговой пыли, обдувающей трубу со скоростью урагана, и все, что смывается туда, замерзает в непроницаемую пробку.
Тогда в топке котла накаляют докрасна тяжелый лом и суют в трубу. Горящее дерьмо воняет особенно омерзительно. "Андрей, когда ты в вагоне противогазы заведешь!?"…
- Вагон! Приготовились!
Полоса снега осталась позади. Подъем, тринадцатая позиция, скорость пятьдесят. Воет турбокомпрессор, и кажется, что локомотив сейчас взмоет в этот голубой просвет в облаках перед прожектором.
- Вагон готов.
- Вагон усегда готов! – папановскими интонациями добавляет из динамика Розов. – Андрей, иди спать, смена пришла… А вы, Штирлиц, останьтесь!
- Да уж куда мы из кабины…. Замер!
- Замер идет…
Вагон готов, вагон всегда готов. Как в старой песне, "и в снег, и в ветер". Что их держит на этой работе, задал себе вопрос Сергей, их, прибористов… Ну он-то понятно, вроде цель есть, диссертация, но они-то ее не пишут – Розов, Непельцер, Александров, все, кто уносится в ночь то с одним, то с другим руководителем испытаний, в зеленой субмарине с гофрированными стенами. Они могли бы точно так же отрабатывать где-нибудь на Коломзаводе, ЗТС, Текстильмаше… есть, в конце концов, и получше варианты, но, тем не менее, прибористы остаются здесь, по месяцам не видя семей и, собственно, за практически ту же зарплату, что и везде.
Романтика путешествий? Вряд ли. Оно, конечно, красиво – объехать половину Союза, особенно тянет к таким вещам в юности, но в вагоне все уже давно были людьми остепенившимися, в зрелом возрасте, да и какая романтика в том, чтобы прожигать ломом замерзшие нечистоты? Вообще, что здесь держит его самого? Диссертация? Но ведь он, Сергей, вполне мог выбрать тему, где можно просто крутить гайки на стенде, мог выбрать другую лабораторию, другой отдел… да, мог выбрать тот же когда-то манивший его ОКП, наконец, он мог и вообще сюда не приезжать, ему предлагали и остаться на кафедре… только здесь, на пути, он первый получал в руки научную истину, а на кафедре что – блуждание среди гипотез и математических моделей; но ведь живут же так другие и защищаются… почему он так не смог?
Может, все дело в том, что тут над ними никого нет? Начальство, коллектив, семьи – все это за тысячи километров, можно пить, искать развлечений – никто не увидит. Только вот не пользуются они этой свободой. Во время работы – сухой закон, случайных баб – никаких, все только для того, чтобы выполнить этот самый приказ начальства досрочно и получить половину из сэкономленных дней. Значит, беспризорность – это здесь не ценится.
Но чего-то же их тянет сюда? Как Сталкера в Зону? А что, похоже. "Это ведь единственное место, куда можно прийти, если надеяться больше не на что". А к ним, в Институт, и идут, когда надеяться больше не на что. Когда опускают руки инженеры депо от непонятных поломок, когда исчерпываются идеи заводских конструкторов, когда вузовская мысль топчется на месте и предлагает бесчисленное множество вариантов, увядающих от столкновения с практикой. Мы, в вагоне, - последняя инстанция, мы решаем судьбу техники и людей, связавших с ней жизнь. Может, в этом все и дело? Где и как еще они получат право считать себя хозяевами судеб?
…Треугольник на конце тонкого серебряного волоска стрелки достигает цифры 40.
- Конец замера!
- Есть конец замера…
…А вообще, разве не опасно для техники, когда от человека ничего не зависит?
Ведь почти всегда металл начинает ломаться с человека, думал Сергей. С того, что человеку показывают, что завод – не его завод, цех – не его цех, станок – не его станок, а его положение в этой стороне жизни, отмеряемой рабочими сменами, зависит не от него самого, а как начальство распишет. Человеку, который чувствует, что зависит от чужой милости, все равно, насколько зрелы и сочны плоды его труда, и даже то, то, что на этих плодах, как на ниточке, висят чьи-то жизни, не будет принято им во внимание – ведь его собственной жизнью и судьбой распоряжается некто, поставивший себя хозяином; а, значит, тот за все и отвечает. Даже страх и угрозы не заставят человека закрепощенного чувствовать себя в ответе за свои труды; в атмосфере страха гибнут мастера, а процветают угодники, тупо усиливающие хозяйское самодурство.
Но что же делает столько людей подобными крепостным? Пусть они не выглядят угнетенными, не жалуются на свое ярмо, и даже сплошь и рядом довольны своей жизнью, но глубоко в душе у них сидит все тот же крепостной, которому его труд – всего лишь более комфортная барщина…
Дело в системе? Нет, слишком легкий и готовый ответ. Система, среда… Но ведь не превратила же эта система в безразличных волов в упряжке его, прибористов, многих людей, с которыми довелось работать. Они не следовали обстоятельством, они нашли в жизни место, где их приходится принимать такими, как есть, а не бесправными червями. Значит, при разных системах есть шанс быть свободным.
Главное, чтобы тебя в душе не сделали быдлом, чтобы ты сам совал голову в ярмо. Не думать, что все равно за нас решат по-своему.
"Только что мою жизнь должна была решить вылетевшая из гнезда ручка; но десятки людей, доводивших ходовую часть, повернули судьбу в другую сторону... И Предистенский не все решает. Просто сегодня моя очередь каждым днем испытаний менять его решение. От меня может зависеть жизнь муфты, вопрос, прожил ли Занятин недаром эти годы. И я должен драться за эту часть его жизни до конца, как рубашкинцы дрались за мою."
7.
Они приближались к Печоре с севера. Планшет, на котором Сергей крестами отмечал замеры, был уже полностью исчеркан, но Сергей вновь и вновь давал команды вагону: хитрый Розов наэкономил магнитной ленты, выставляя время замера по нижнему, определенному программой испытаний, пределу, и теперь Сергей стремился расстрелять этот запас до последнего километра. Больше статистики. Больше циклов. Еще кусок черной дюймовой ленты с перемагниченными частицами, еще один, еще… Сергей остервенело хватался за каждый момент, представленный дорогой, за каждый удар стыка, переведенный в колебание зайчика на мониторе. Потом можно будет спать – не вырывать для сна минуты на стоянках, положив голову на руки, сложенные на пульте, а просто спать, лежа на полке и не чувствуя, как в рифленую стальную стенку бьется ветер от встречных поездов. Это была заветная мечта последних трех дней – круглосуточные дежурства в кабине заставляют жить другими ценностями, неизвестными для большинства людей. В пустыне больше всего ценится вода. Здесь, на испытаниях, больше всего ценится сон, безопасность, потом, смотря по сезону – тепло или прохлада. Небо затянуто серыми высокими пленками облаков, убегающих к северу, и вечером в Печоре будет тихо и солнечно, и для неожиданностей осталось слишком мало километров, и сейчас главная мечта – сон. Но сон будет потом, а сейчас важно добить ленту.
От Воркуты они шли со сверхтяжеловесом. Это был двойной состав, точнее, два состава: к хвосту первого прицепили голову второго. Первый состав вел их ноль одиннадцатый; второй, подчиняясь командам их бригады, отдаваемым через рацию, тянул обычный "фантомас". Как положено, "фантомас" старался взять на свои плечи положенную ему долю веса состава, дабы снизить продольные силы: в длинной цепи вагонов могла оказаться автосцепка с заваренной трещиной или пострадавшая от сильного удара на горке. Но нагрузка все равно больше доставалась 2ТЭ121: когда на руководящем подъеме "фантомас" боксовал, сбрасывая тягу, их трехсоттонный богатырь продолжал упрямо хвататься за рельсы, лишь немного снижая скорость и, проскальзывая то одной, то другой колесной парой, тут же восстанавливал сцепление. Это работали датчики, ловящие разницу в скорости осей, те самые датчики, из-за последствий детских болезней которых они с Андроном когда-то отправились в Сивую Маску; теперь пришло время для этих круглых коробок на буксах возвращать людям долги и доказывать, что они вовсе не лишняя деталь в угловатом зеленом гиганте.
Сергей, как руководитель испытаний, от тяжеловеса мог отказаться; но он сознательно решил нагрузить машину как можно больше, чтобы удостовериться, как при более тяжелом режиме держат сделанные им самим взамен лисичанских черные круги резинокордных муфт, как держат болты и втулки, аккуратно выточенные неизвестными ему, но добросовестными рабочими экспериментального цеха Института, как держит сборка – произведение жилистых рук Гриши Чугуева, как работают не искаженные безалаберностью исполнителей идеи Занятина. Он не боялся, что что-нибудь вылетит. Он знал, что привод выдержит и больше. Двенадцать колесно-моторных блоков тянули тысячи тонн заполярного угля без передышки – состав пропускали по зеленой улице, ибо он не вмещался на станционных путях. В этом был и свой минус – если забарахлит какая-то "точка", ускорениемер или тензодатчики, то остановиться и поправить уже было невозможно; но Сергей рассчитал, что имеющегося запаса до Печоры хватит.
- Ну, такого ударного финиша у нас еще не было, - прокомментировал очередной замер Розов.- Как доезжаем до депо, давай три дня на разграбление города.
- А чего ты там собираешься грабить? Вроде уже все прибарахлились, - Сергей машинально вспомнил, что его последней покупкой здесь был отрез марли, внезапно оказавшейся в дефиците после вхождения в моду марлевых платьев. Марля была нужна знакомым.
- Ну, надыбать там всегда чего найдется. Вон я на рынке оленьи унты видел – как раз твой размер. Забойная вещь. Зимой сюда снова на испытания приедем – в унтах ходить будешь.
- Командировочные уже к концу подходят, не хватит.
- Ну, чего ж ты с книжки мало-то снял, как сюда ехать?.. Во, идея! А давай мы андреевский слиток бронзой выкрасим и в Печоре загоним, с понтом золото?
- Что ж вы его в Воркуте не загнали? Там шахтеры, у них зарплаты шахтерские.
- Да как-то некогда, надо было в ОРСе затариться, город посмотреть…
Когда они стояли в Москве на сортировке, то подобрали здоровую чушку свинца. Серые болванки, похожие на длинные поленья с парой рубчиков поверху, кучкой валялись в междупутье, чистые, свежие, только штуки три в самом низу попали в лужицу от растекшегося на жаре куска битума.
- Слышь, Андрей, а это ж однако, дефицит! – крикнул в окно вагона прогуливавшийся внизу Непельцер. – Свинец, однако!
- И вправду свинец, – констатировал неспешно подошедший Александров. – Наверное, с вагона выпал, когда стукнули. Валяется здесь и на фиг кому нужен.
- Так это реактор засыпать везут. Может, целый состав был. И, наверное, не стукнули, а вагон вскрыли, покидали наружу, а унести все не смогли.
- Надо хоть одну в вагон закинуть, пригодится. А то замучаешься выписывать.
- Ха, на грузила… Слушай, она тяжелая, больше двух пудов; зови мужиков, чего так корячиться будем?
Чушку аккуратно поднесли и задвинули на пол тамбура.
- Ну что, пошли за второй? Все равно их здесь потаскают.
- Да ну ее… И этой на всю жизнь хватит. Еще вагон перегрузим…
- Вагон!.. Приготовились!.. Замер!..
В динамике ГС грюкнуло – кто-то брал микрофон с пульта.
- Ну ты прямо как "Огонь!" командуешь, - послышался чуть охрипший голос Андрея. – У вас в вузе на кафедре артиллеристы были?
- Нет, понтонеры.
- Это у нас Брадин артиллерист. Создатель первого вагона и старейший испытатель.
- Спасибо, а то я и не знал.
- Да это я для бригады говорю, она-то, наверное, не знает.
- Брадина все знают, - встрял густым басом Сашка. – "Из вагона выпал Брадин – тепловозов испытатель. А за ним летел Кайсатов…"
- "…С толстым пузом волосатым."
- Конец замера.
- Есть конец замера. А чего его кончать, сейчас следующий начнется…
"Скоро уже отстреляемся" - подумал Сергей. Боевая задача вагона-лаборатории в этом сражении подходила к концу. Дальше, после обработки, судьба привода будет решаться в климатической камере – огромном сооружении, занимающем конец экспериментального цеха. Камера была размером с дом в несколько этажей, чтобы в ее чреве за стальными воротами могли свободно размещаться целые агрегаты. Теперь туда поместят стенд весом с карьерный самосвал – ложе для полностью собранного колесно – моторного блока, с кучей механизмов, которые заменят приводу сопротивление состава, удары стыков, качание кузова на рессорах, из-за которого перекашиваются муфты, специальные приводы будут двигать редуктор вбок вправо и влево, имитируя движение средней колесной пары в кривых и на стрелках поперек пути. Раньше, на паровозах, бандажи средних колесных пар делали без гребней, чтобы те не мешали проходить кривые. Теперь на локомотиве бандажи одинаковые, но средняя пара должна ходить поперек пути, и это тоже должен компенсировать привод.
Привод возложат на этот стенд, словно на жертвенник в пещерном храме, и несколько дней трубы будут наполнять этот храм дыханием арктических просторов, пока не остынут стены, пол, все конструкции и внутри не воцарится заполярная зима с положенной по нормам стужей в минус пятьдесят – невзирая на жару под тридцать в разгоряченном летним солнцем цеху. Только после этого стенд включат, и поведение муфт будет переводиться в электрические сигналы приборов, докладывающих человеку о состоянии резины и металла. Входить внутрь для осмотра надо осторожно, еще в жарком цеху закутавшись с головой в теплую одежду, а войдя, надо обязательно задержать дыхание и начинать дышать не сразу, осторожно, поверхностно; опасен не столько холод, сколько внезапность, с которой он обрушивается на распаренное, не готовое противостоять морозу тело, слизистые оболочки носа и горла, и легкие. Разговаривать… внутри лучше вообще в это время не разговаривать. Искусственная зима здесь действует на человека не временем, а циклами, как усталостная нагрузка на стальной образец.
Скоро отстреляются… Помощник вышел в дизельное, и Сергей воспользовался этим, чтобы еще раз, возможно, последний за эту поездку, выглянуть из бокового окна, подставить лицо тугому ветру, пропитанному озоном, смолой и хвоей. Глядя на покрывшие косогор ряды сосен, он вдруг поймал себя на том, что пейзаж чем-то напоминает виденное в старом фильме "Водил поезда машинист": пологие горы, лес и бегущие пути. Вот только иначе, чем в кино. В кино люди совершают подвиг, а они здесь для того, чтобы не давать его совершить. На экране кочегар паровоза грудью бросается на струю пара, чтобы дать спасти пассажирский поезд от неминуемого крушения; но человек техники знает, что резьбу так просто ни с того ни с сего не сорвет, и корень зла был в дефекте детали или неправильной сборке. Они здесь для того, чтобы делать фильмам скучные концы. Финал научных поисков – чтобы не срывало резьбу или не срезало болт: и тогда героиня не узнает героя по фотографии в "Гудке" и они встретятся когда-нибудь позже, кочегар восстановит свое доброе имя не жертвой, а годами труда, и молодой помощник еще долго будет ухаживать за любимой девушкой, пока она не ответит ему взаимностью. Они меняют судьбы людей, а кто-то пытается менять их собственные судьбы. Что такое судьба? Результат попыток человека и многих других людей, попадающихся ему на пути, изменить ход его жизни.
Сергей усмехнулся: полгода назад он не знал ответа на этот вопрос, а сейчас этот ответ всплыл в сознании, как само собой разумеющийся. Значит, полгода он подсознательно анализировал этот вопрос, накапливал новые жизненные факты, и какого-то из них оказалось достаточно, чтобы выстроить логическую цепочку. Так и в исследованиях: какой-то новый результат, наблюдение могут оказаться ключом к разгадке, натолкнуть на совершенно новые выводы.
За спиной хлопнула дверь, прибавив шума в кабине – вернулся помощник.
- Природой любуешься?
- Да нет, фильм один вспомнил,- ответил Сергей, уступая место. - Вагон, приготовились!..
Состав шел под уклон, и механик врубил электродинамический, стремясь сдержать нарастание скорости. Дизель сразу взревел, как на четырнадцатой позиции; то был недостаток схемы, в которой для возбуждения двигателей в этом режиме требовались большие обороты главного генератора. Тяжесть двойного состава навалилась на сто двадцать первый, тяговые двигатели отбирали у тысяч тонн энергию их разгона и обращали в электричество, ток накалял ряды реостатов на крыше, а лопасти вентиляторов швыряли на них все новые порции свежего воздуха, чтобы металл не перегорел от жара. Огненное дыхание ЭДТ выбрасывалось в сторону от состава; так силу гравитации пускали на ветер. Сдерживая вагоны, тепловоз упирался в путь, и вскоре к реву дизеля и гулу вентиляторов добавился неровный, приглушенный изоляцией кабины вой, низкий, похожий на гудение трансформатора.
- Вагон! Замер!
- Слышь, а ты, часом, не знаешь, чего это воет? – спросил помощник.
- Колесные пары. При электродинамическом, если тормозная сила выше сцепления, начинается юз. Если при торможении пневматикой колодки при юзе останавливают колесо, то здесь оно вертится, только медленней, скользит во вращении по рельсу, и начинаются такие же автоколебания, как при боксовании. Вон пальцем по мокрому стеклу потри – оно скрипит, так же и колеса скрипят при скольжении.
- Как при боксовании гудят – это я слышал. Точно, похоже. И с какой же скоростью они сейчас скользят?
- Где – то примерно со скоростью пешехода.
- Это как же ты узнал? На слух, что ли?
- Почти на слух. Проводили исследования, выяснили, когда эти колебания начинают развиваться…
Сергей хорошо помнит эти исследования: последний раз они их делали пару месяцев назад на этой самой ноль одиннадцатой машине, чтобы проверить результат. Жаркие солнечные лучи пробивают густую листву деревьев вдоль путей Института, раскаляя щебенку, как камни в сауне, и выбивая из шпал густой запах пропитки. Машина стоит на участке путей у гаражей; рельсы здесь будто изглоданы скользившими колесами, и в Институте даже так и говорят, что здесь механики "упираются и начинают грызть рельсы". К буксе подведен длинный многометровый провод, идущий к тензодатчикам на оси; здесь далеко ехать не надо и можно обойтись без капризного и вредного токосъемника, внутри серой стальной гильзы которого тонкая пленка ртути объединяет собой вращающиеся полированные кольца. Пока провод успеет закрутиться, замеры будут отписаны. Две бумажных полоски, наклеенные под углом, чтобы чувствовать именно закручивание оси, а не изгиб, должны сказать, насколько это все опасно и не лопнет ли ось на перегоне.
Всю мощь дизеля на секции бросают только на один мотор из шести – иначе на сухих рельсах тяжелую машину просто не сорвать. По команде механик набирает позиции, жужжит мотор старенького осциллографа в сером алюминиевом корпусе, машина дрожит и начинает тащить волоком по рельсам удерживающий ее тепловоз прикрытия. Наконец одно колесо накатывается на небольшое – только чтобы стронуть, начать – пятнышко машинного масла, и огромное спицевое колесо начинает проворачиваться, из-под него вылетает пленка содранной окалины, проворачивается лениво, не спеша, и тут появляется и нарастает рокот, и раму тележки начинает трясти, как стальную линейку, если прижать ее одним кольцом к столу и, оттянув второй, отпустить. Тележку болтает так, что, кажется, она сейчас развалится; то идет первая форма автоколебаний, колебания привода, когда оба колеса болтаются враз на упругости торсиона и муфты, нагружая их моментом в несколько раз выше тягового. А бандаж все быстрее скользит по рельсу, и вот рокот сменяется низким воем, когда размахи колесных центров идут навстречу друг другу, перекручивая ось. Тележка дрожит мелко и часто, для стороннего наблюдателя это выглядит не таким угрожающим, но на самом деле сейчас может быть самый опасный момент, когда энергия колебаний сосредоточена в оси. Из-под колеса начинают вылетать искры и пахнет горячим металлом; все быстрее скользит колесо, и вот вой затихает, зато поверхность катания превращается в огненное кольцо из-за частиц горящего металла. Это эффектно, но опасность здесь уже только в износе бандажа и рельса, колебания уже сорвались. Механик сбрасывается на ноль, колесо замедляет свой бег, снова начинает выть, наконец, смолкает, и с глухим ударом, отдающимся в стальном нутре всей машины, восстанавливает сцепление. Замер окончен. Один замер на сухих рельсах на месте. Его повторят вновь и вновь, потому что трение между колесом и рельсом меняется случайно, и надо выловить самые тяжелые случаи, которые только могут встретиться, Затем все повторят на мокрых рельсах, затем – на замасленных. Потом опять все сначала, на сухих рельсах, мокрых, замасленных, но в движении. Муфта, сделанная и собранная по чертежам, все это издевательство выдерживает. И сейчас та же самая муфта, на которой боксовали – держит, тянет двойной состав, и нипочем ей ни удары стыков, ни колебания от юза. Сделано на совесть.
На совесть… Помнится, в том фильме тоже что-то было про рабочую совесть. Вечная тема. Правда, там все очень уж просто: вот есть человек, сломленный тяжелыми обстоятельствами жизни, несправедливостью, вот ему и все равно. Это же сколько жертв судьбы роковой надо набрать, чтобы хватило их и на косые торцы втулок, и на хлопуны, и на обоймы подшиников, на затяжку болтов, на разбеги… на ту самую проклятую ручку…
Сергей усмехнулся про себя, вспомнив давешние размышления о браке и "комфортной барщине". Барщина – это полбеды. Беда в том, что она слишком многим нужна. Не только тем слабым линейным руководителям на производстве, что держат подчиненных за холопов, и не только тем кабинетным работникам высшего звена, для которых смысл жизни – держаться за кресло. С этими все ясно. Но ведь на ее защиту встают и люди, несомненно, деловые и предприимчивые, над которыми не висит необходимость кому-то угождать, у которых есть и талант и свобода его проявить. Им выгодно, чтобы кто-то нарушал технологию, не выдерживал размеры, отступал от пунктов инструкций. Им надо, чтобы все разваливалось, они строят на этом личное благо для себя. Хозяева бесхозяйственности…
Стоп. А кто сказал, что предприниматель всегда должен быть хозяином? Если предприниматель строит свое благополучие, обедняя общество, это в душе тот же "крепостной", обирающий хозяина. Он не чувствует себя частью общества. Он не чувствует общее добро частью своего. Для него общество – чужой господин, у которого он живет, и которого можно при случае обжулить…
Сергей не успевает закончить мысль. Из тайги вдруг показываются массивы гигантских зданий – они настолько огромны, что даже это синевато-зеленое хвойное море, протянувшееся до самого горизонта, не в силах затерять их от посторонних глаз. Казалось, что эти необыкновенные сооружения созданы не людьми, а поставлены неведомыми, могущественными пришельцами, какой-то сверхцивилизацией с безграничными возможностями, и только протянувшиеся к ним ниточки дорог и электропередач позволяют понять, что сверхцивилизация, создавшее космическое чудо света – это мы сами.
Сергей командует последний замер – как пулеметчик, выпускающий остаток ленты вдогонку убегающему противнику, - долгий, очень долгий, пока стрелка скоростемера не начинает съезжать вниз в преддверии входных стрелок станции Печора.
Они сделали все, что могли.
8.
Сергей с трудом выдрал себя из вязкой трясины забытья. Их уже отцепили от состава и загнали в депо. Сейчас прибористы снимут провода, и освобожденный ноль одиннадцатый расстанется с ними – скорее всего, навсегда. Сергей пока не видел случаев, чтобы на испытания в депо дважды выделяли одну и ту же машину.
Он вернулся в вагон. Во всю длину приборного салона, словно бинты в полевом госпитале из фильма про войну, сохли серые полотнища – по его просьбе Александров вывел немного замеров с разных участков на осциллограф. Сергей снял одну, что показалась ему не такой влажной, и смотал в рыхлый рулон – для экспресс-анализа.
Прозрачный квадратик стекла на логарифмической линейке перевел миллиметры отклонения серого следа в силы и ускорения.
Ниже.
Получалось ниже, чем при поездке от Воскресенска до Воронежа.
Сергей взял наугад еще пару лент, выбрал замеры с наибольшими нагрузками. Ниже. Везде получалось ниже, чем под Москвой на ноль ноль третьем.
"Вот и все" - подумал Сергей. "Вот и основания для Предистенского заявить о занижении результатов. Специалисту, конечно, можно объяснить разницу. Под Москвой железобетонные шпалы, вставки разбиты старыми электровозами с тяжелыми двигателями и составами, что мчатся по участку один за другим. Здесь - деревянные шпалы и составы ходят реже. Но это поймет специалист. А лапшу о подтасовке результатов будут вешать на уши управленцу, который краем уха о таких вещах слышал."
Надо найти факт, подумал Сергей. Надо найти в результатах новый научный факт, чтобы результаты вообще нельзя было ни с чем сравнивать… Нет, но так не выйдет. Сопоставлять можно даже с "фантомасами", важно уметь делать это корректно, чтобы делать правильные выводы. А Предистенскому нужны не правильные, а выгодные. Тогда зачем вообще факты? Любым нашим фактам противопоставят громкое красивое слово. Главное, чтобы оно соответствовало не истине, а предубеждению – тогда ему поверят.
Стоп. Слово. Почему мы все время играем по правилам, выгодным Предистенскому? Его фразе надо противопоставить не факт, а фразу. Красивую, очевидную, понятную…Нет, так нельзя. Это уже не наука.
А, собственно, разве мы решаем только научные задачи? Найти режимы нагружения – это наука. Найти, что сказать, если на работу огульно бочку катят – это не наука. В этом споре, как говорил Ходжа Насреддин, выигрывает тот мудрец, у которого лучше подвешен язык.
Итак, слово. Слово, которое не даст некорректно противопоставить этот результат другим. Посмотрим.
Чем отличаются эти испытания от других? Мы писали для автоматизированной обработки от Сосногорска до Воркуты. Раньше сто двадцать первый испытывали на более коротких участках. Еще что у нас? Распределение нагрузок по обобщенным данным, где будут разные участки пути разного состояния, разный профиль, даже разная конструкция пути… Что это значит? То, что процесс, для которого построено это распределение нагрузок, нельзя называть "стационарным", только и всего... Ну так вот же и есть они, два отличительных слова: "впервые в Союзе на пути большой протяженности" и "нестационарный процесс". Что на это скажет Предистенский? А сходу ничего не скажет, ему еще надо осмыслить, что это означает, чтобы при ответе не попасть впросак.
Вот Доктор знает, что отвечать. Он может предложить сделать обработку для отдельных участков, где нагрузки от пути за участок не сильно меняются, то-есть "стационарные", сравнить спектры и характер распределения нагрузок. Ну, так это и хорошо. Этим мы превращаем вопрос из говорильни в нормальную научную работу. Пусть проверяют, анализируют. За нами километры человеческого труда в бобинах. Скорее, Доктор ничего не скажет. Незачем ему ввязываться в этот бой при таком перевесе первичных данных.
Сергей откинулся назад, чувствуя затылком, как слегка дрожит перегородка купе в такт дыханию дизеля на холостых оборотах. Задача была решена. Из опущенного окна потянуло легким ветром. Вагон вздрогнул – его отцепили от локомотива, с которым он уже который день составлял одно целое, ездил на треугольники для разворота и даже на экипировку. Железная пара распалась.
От этого толчка на пол купе упала записная книжка с методикой опыта, неосторожно оставленная на краю столика с железной окантовкой; падая, книжка раскрылась, и из нее вылетел желтоватый листок. Сергей поднял и его; там был телефон и имя, только телефон и имя, телефон, оставленный Аней в тот вечер угасающей зимы; оказывается, он все время здесь лежал, засунутый за пластиковую корочку. Сергей переписал его в книжку: по возвращении надо будет просто взять и позвонить, быть может, на том конце провода все еще ждут ответа.
А если он потом влюбится в другую? "Ну и черт с ним!" – ответил Сергей сам себе. "Переживу как-нибудь. И пусть это будут только мои, а не ее проблемы."
Сергею хотелось просто, не раздеваясь, упасть на полку и отрубиться – и в то же время хотелось выкинуть что-то непредсказуемое, на манер того космонавта – ассенизатора у Кира Булычева, что стоял под первым чистым дождем на планете и кричал: "Мне нравится моя работа!". Сергей не сделал ни то, ни другое. Он просто встал и вышел из вагона.
Он вдруг почувствовал, как огромен этот мир с высоким небом, пропыленной зеленой ребристой шкурой вагона, темно – серыми, чуть розоватыми в косых лучах заката, кирпичными стенами деповских цехов и сплетенными на стрелках струнами рельс, уходящих в безбрежный космос по обе стороны от него.
Он понял, что сделал в жизни что-то главное. Что именно? Реабилитируют Занятина. Муфта пройдет испытания. Тепловоз пойдет в серию. Отрасль преодолеет этой новой машиной набежавшую отсталость от западных фирм – как во времена реконструкции тяги. Будет право сказать себе: "Мы можем". И еще, наверное, самое главное, - "Мы решаем". Каждый из нас, хотя бы немного, но все же решает – если хочет решать и у него хватает терпения. Вот это, наверное, и значит – "сбылось".
Теперь можно спокойно подумать о себе. О том, как защитить диссертацию, завести семью. И еще, для начала, хорошо выспаться.
Где-то неподалеку из репродуктора лилась спокойная и как-то неуловимо щемящая душу песня:
"…Это ты, наша молодость, молодость, молодость
Из уютных квартир погнала нас сюда…"
"Сентиментальность" – решил Сергей. Но мелодия песни, казалось, была замыкающим звеном в этом усталом вечере с солнцем, садящимся за частокол далеких крыш города, с глухим рокотом дизелей, похожим на голос прибоя, с запахом креозота, металла и смазки; без нее эта странная гармония была бы неполной.
Он не знал, что пройдет всего каких-то пять лет – и большая страна, в которой он родился, получил образование, работал, будет расчленена на части, а жившие в ней народы поссорены друг с другом. Он не знал, что завод, что выпускал эту богатырскую, выстраданную таким трудом машину, окажется в другом государстве; поставки нарушатся, производство ее будет остановлено, и оставшиеся экземпляры будут доживать дни свои на базах запаса, безмолвные, облезшие, лишь видом своим напоминая о мощи и способностях людей прошлых десятилетий; в обмен же на куски жизни, отданные созданию великого живого промышленного мира, каждый получит бумажку, с ценностью, равной бутылке водки по текущему курсу.
А пока Сергей стоял у ровной полосы серого щебенчатого балласта, словно у галечной кромки, окаймляющей купол безграничного моря, и освобожденный от проводов ноль одиннадцатый неспешно, словно корабль из гавани, уходил от него в даль, подернутую, словно туманом, сизым соляровым дымком, и оглашая прощальным, сочным гудком портовый город.
Жизнь всегда так устроена, что после одной битвы следует другая.
И пока бьется сердце, никогда не надо упускать шанс на победу.
Ноябрь 2005 – август 2006., Брянск.
Copyright © 2006 г., Все права защищены.
К началу